12 июля умер Милан Кундера. В одном из многочисленных некрологов, опубликованных за три прошедших дня, промелькнула мысль: можно либо влюбиться в Кундеру сразу и любить его всю оставшуюся жизнь, либо сразу и на всю жизнь возненавидеть. И хотя это действительно так (у меня, например, его тексты вызывают настолько же физиологическое отвращение, насколько физиологичны сами эти тексты), даже те, кто не переносит Кундеру на дух, не могут не признать: он, девяностопятилетний, как писатель был невероятно молодым. И молодость эта не только и не столько в том, какую роль в его творчестве играл секс, а в том, что творчество это очень объемно отражает сегодняшний день.
Это достоинство позволяет, в частности, читать Кундеру политически — и такая точка зрения на его тексты может прояснить сегодняшнее и предсказать завтрашнее. Политика так или иначе присутствует в каждом его романе — размытым фоном, смутным подтекстом, «торжеством незначительности». Политика у него чаще всего нелепа и высмеяна: то соратники Сталина обсуждают государственные дела в мужском туалете, то горожане протестуют против ввода советских войск в Чехословакию публичными поцелуями с каждым встречным. Иначе говоря, политика у него чаще всего именно незначительна — и тем не менее в каждый свой текст Кундера проносит пожизненную боль от советского вторжения 1968 года, которому посвящен главный его роман «Невыносимая легкость бытия».
И здесь, думаю, проявляется самая ощутимая злободневность Кундеры: он говорил от имени человека, потерявшего свой дом из-за русской «специальной операции», хотя и многолетней давности. Вполне очевидно, что довольно скоро литература услышит не один такой голос, но все же пока это самый отчетливый. И наиболее громко он прозвучал в знаменитой полемике с Бродским на страницах The New York Times —
полемики, которая, с одной стороны, невероятно похожа на дискуссии об «отмене русской культуры», а с другой — поразительно наглядно показывает главное сегодняшнее противостояние: спор «империалиста» с жертвой империализма.
Строго говоря, в полемику это превратил Бродский: Кундера просто напечатал в Times эссе «Предисловие к вариации», посвященное размышлениям о становлении романного жанра с вкраплениями некоторых личных соображений по поводу культуры вообще, русского менталитета и творчества Достоевского в частности. Он написал о том, как после подавления «Пражской весны» остался без работы и получил заказ написать пьесу по роману Достоевского «Идиот»:
«Я перечитал «Идиота» и понял, что даже если бы мне пришлось голодать, я бы не смог выполнить эту работу. Мир Достоевского с его выходящими из берегов жестами, мутными глубинами и агрессивной сентиментальностью отталкивал меня. <…> Что меня больше всего раздражало в Достоевском — так это атмосфера его романов: мир, где все превращается в чувство. Иными словами, мир, где чувства возведены в ранг высшей ценности и истины».
Прага. Августа 1968 года. Фото: akg-images / EAST NEWS
Тут же Кундера вспоминает эпизод, который многое объясняет в его неприязни к излишней чувственности: на третий день оккупации по пути из Праги в Будейовице его машину остановили русские солдаты и начали ее обыскивать. Когда эта процедура закончилась, тот, кто отдал приказ ее начать, спросил: «Как ощущения?» — в смысле «Как вы себя чувствуете?» Его вопрос не был ни злобным, ни ироничным. Напротив. «Все это большое недоразумение, — продолжал он, — но все исправится. Вы должны понять: мы вас, чехов, любим. Мы вас любим!»
Кундера пишет:
«Местность разорена тысячами танков, будущее страны скомпрометировано на века, лидеры чешского правительства арестованы и похищены, а офицер оккупационной армии изъявляет вам свою любовь. Пожалуйста, поймите меня: он не испытывал желания осудить вторжение, ничего похожего. Они все говорили более или менее одно и то же, их отношение к происходящему базировалось не на садистском удовольствии насильника, но на совершенно другом архетипе — безответной любви. Отчего эти чехи (которых мы так любим!) отказываются жить с нами по нашим законам? Как жаль, что нам приходится пользоваться танками, чтобы научить их, что означает: любить!»
Вот в чем заключается основная претензия Кундеры к возведению чувства — или, если перевести в терминологию спецоперационной действительности, ресентимента — в ранг государственной идеологии:
чувство, утверждаемое как истина, как руководство к действию, необузданное желание заставить себя любить, тем более воспринимаемое в качестве политической программы, очень быстро превращается в оккупацию.
Вот, в общем, и все нелицеприятное, что успел сказать Кундера относительно Достоевского и России в целом. Добавив, что суть «загадочной русской души» заключается как раз в неумении сохранять баланс между чувством и разумом. Однако это немногое чрезвычайно задело Бродского — на страницах той же The New York Times появилась его ответная статья, в которой он всячески отстаивает и Достоевского, и русскую культуру — так, как будто того и другую в самом деле кто-то желает «закенселить».
Иосиф Бродский. Фото: соцсети
Бродский, которому, в общем, нечего с Кундерой делить (он ведь тоже эмигрант, тоже пострадал от режима, тоже ненавидит ввод войск в 68-м), очень по отношению к писателю резок, хотя и вполне вежлив. Бродский обвиняет Кундеру в поспешных обобщениях:
«Он в состоянии внушить даже маститому автору, что остановка его автомобиля солдатом оккупационных войск есть его личное столкновение с историей — такова, судя по всему, и была реакция Милана Кундеры в Чехословакии в 1968 году. Это вызывает сочувствие, но только до того момента, когда он начинает пускаться в обобщения на тему этого солдата и культуры, за представителя которой он его принимает. <…> Действительно, танки и войска прибывают в отечество Милана Кундеры с Востока с утомительной регулярностью; но его убеждение, что тип человека, описанный Достоевским, только на родине Достоевского и обитает, свидетельствует лишь о том, что Запад и по сей день не произвел на свет писателя, равного — по докапыванию до глубин — Достоевскому».
Как видим, нет ничего нового под солнцем: человеку, пострадавшему от бомбежки, свойственно искать бомбу у всех представителей нации, его дом разрушившей. В какой-то степени это вечный закон военного времени, но проблема в том, что этот закон отпечатывается в душах пострадавших на всю жизнь.
Однако в душах оккупантов тоже навсегда сохраняется комплекс вины — и именно он заставляет любого имперца (даже изгнанника, даже жителя глухой провинции у моря, всем сердцем эту империю презирающего) при малейшем непочтительном кивке в сторону его культуры бросаться на ее защиту.
В этой газетной полемике, кажется, никто не ошибся фатально, никто не был прав окончательно — ни правых, ни виноватых нет. Есть только два типа писателей, а точнее, два типа наций — оккупированной и оккупировавшей, которые будут спорить еще много лет подряд — уже другими, живыми голосами.
Цитата из романа «Торжество незначительности», напоминающая, что политика, особенно тоталитарная, — это все-таки дело смешное
В конце долгого, утомительного дня Сталин любил еще какое-то время посидеть со своими соратниками и отдохнуть, рассказывая им истории из своей жизни. Вот такую, например.
Однажды он решает пойти на охоту. Натягивает старую куртку, надевает лыжи, берет ружье и бежит по снегу тринадцать верст. И вот прямо перед собой он видит дерево, а на ветках сидят куропатки. Он останавливается и пересчитывает их. Двадцать четыре. Какая досада! У него с собой только двенадцать патронов! Он стреляет, убивает двенадцать куропаток, потом разворачивается, бежит обратно тринадцать верст, и дома берет еще дюжину патронов. Снова бежит тринадцать верст и видит, что куропатки по-прежнему сидят на том же дереве. Тогда он убивает остальных…
— Ну как тебе? — спросил Шарль у Калибана, а тот рассмеялся:
— Если бы сам Сталин мне это рассказал, я бы ему поаплодировал! А ты откуда взял эту историю?
— Учитель подарил мне «Воспоминания» Хрущева, книга издана во Франции уже очень давно. Хрущев излагает эту историю с куропатками так, как Сталин рассказывал им. Но, по словам Хрущева, никто не отреагировал, как ты. Никто не смеялся. Всем, разумеется, рассказ Сталина показался абсурдным и было противно от его вранья. Но все молчали, и только один Хрущев набрался смелости и сказал Сталину, что он об этом думает. Слушай!
Шарль открыл книгу и медленно прочел вслух: «Тут я его даже переспросил: «Как, все-все сидят?» — «Да, — отвечает, — все».
Но история на этом не закончилась, да будет тебе известно, что в конце дня все собирались в просторной туалетной комнате. Представь себе: на стене длинный ряд писсуаров, на противоположной стене умывальники. Писсуары фаянсовые, в форме ракушек, яркие, с цветочными орнаментами. У каждого члена сталинского клана собственный писсуар, сделанный и подписанный определенным мастером. Только у Сталина не было.
— А где же тогда писал Сталин?
— В отдельном туалете, в другой части здания; а поскольку он всегда писал в одиночестве, а не со своими сотрудниками, те в своем туалете чувствовали себя божественно свободными и осмеливались наконец сказать вслух то, о чем вынуждены были молчать в присутствии Главного. Как и в тот день, когда Сталин поведал историю про двадцать четыре куропатки. Опять процитирую тебе Хрущева: «Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, то там буквально плевались: (…) «Ну, брешет!» У нас ни у кого не было сомнения в этом».
— А Хрущев — это кто?
— После смерти Сталина он стал главой советской империи.
Помолчав, Калибан произнес:
— Знаешь, что мне кажется невероятным во всей этой истории: никто так и не понял, что Сталин шутит.
— Ну да, — ответил Шарль и положил книгу на стол. — Ведь никто рядом с ним уже не знал, что такое шутка. И мне кажется, именно тогда новый великий период Истории известил о своем появлении.
