Что нового театр может сказать такому времени, как наше? Оказывается, может. Том Стоппард и Алексей Бородин в РАМТе объясняют, как связаны еврейство и современный «русский сюжет».
Постепенно, но стремительно на сцене начинает кружиться жизнь: кто-то раскладывает фотографии в семейном альбоме, кто-то шутит, кто-то выпивает и разглагольствует, все иронизируют над собой и другими, наряжают елку, бегают дети, стоят коробки с игрушками. Сочельник на пороге ХХ века. Большая еврейская семья. Дом в Леопольдштадте — районе, где живут только евреи, цветущее гетто посреди высокомерной блистательной Вены.
Спектакль по пьесе Тома Стоппарда «Леопольдштадт» в постановке Алексея Бородина на сцене РАМТа разворачивается в спокойной как бы не театральной интонации: люди существуют, просто существуют и радуются существованию.
В семье трое мужчин: Герман, фабрикант, Людвиг, математик, Эрнст, врач. С женами, сестрами и детьми они образуют клан из нескольких поколений, во главе которого Эмилия, властная и мудрая, мать и бабушка. Все пока благополучно, кроме болезненной темы измены корням.
Еврейство как могучая общность уже разбавлено (старший сын принял христианство, женился на католичке, сестра мужа дочери вышла за лютеранина), но остается стержнем разговоров — отличие, печать, клеймо и гордость.
Рефлексия по поводу национальности так или иначе мучает и бередит героев, всех затрагивают проблемы ассимиляции, текущая политика и разгорающийся в Вене антисемитизм. Но дом полон детей (их в спектакле девять), а значит, игры и надежд.
— Кто хочет облизать ложку от варенья?! — спрашивает Эмилия и отвечает: — Ну, раз никто из вас так и не сказал «бабушка, ты, конечно!» — на глазах изумленных внуков облизывает ложку сама.
— Еврей может быть великим композитором, но он не может быть евреем! — взрослые спорят, а дети неотрывно смотрят на пальцы Людвига, который показывает, как из ниток сделать колыбель для кошки. Кто-то из родоначальников семьи прошел пешком из Киева до Львова, надо непременно после Рождества отпраздновать седер; для колыбели нужны другие узлы… Ханна играет на фортепиано, один из мальчиков под общий смех водружает на рождественскую елку сверкающую звезду Давида.
…Празднуют седер, и вибрации тревоги еще не висят над нарядным столом, где едят «горькие травы» и пьют четыре чаши вина в память еврейского рабства и мук в Египте.
Сцена из спектакля «Леопольдштадт». Фото: Мария Моисеева
Над сценографией спектакля начинал работать самый тихий и скромный из гениев российского театрального цеха Станислав Бенедиктов. Он успел лишь наметить замысел, оставить несколько эскизов. Работу довели товарищи, Виктор Архипов и Лилия Баишева. На сцене много обманчиво хрупких, проницаемых предметов — стулья с высокими спинками, ширмы, конторка, клетка лифта; присутствие вещей ненавязчиво, они лишь обрамляют людей и ситуации, при этом обозначая хрупкость существования. Главное здесь два круга — сцены и люстры над нею, вращающихся в разных направлениях и разных ритмах.
Круг сцены множество раз символизировал бег времени, его сменяемость, но здесь круг и есть решение: пространство замкнутой предначертанности, невозможность выйти в другие измерения и порядки.
Годы летят и кружат семью, все исподволь меняется, а взрослые, успокаивая себя, твердят: образуется! Герои не верят в чудовищность перемен, отстраняют мысль, что зло войдет прямо к ним в дом. До тех самых пор, пока оно не входит: в черной шляпе, гражданском пальто со списком всех обитателей дома в руках. 1938 год. Аншлюс, к власти пришли нацисты, евреев грабят и выбрасывают на улицу.
Артисты РАМТа Лариса Гребенщикова, Виктория Тиханская, Дарья Семенова, Александр Гришин, Александр Доронин, Максим Керин, Даниил Шперлинг, все занятые в спектакле, создают его многоголосье, целый оркестр актерских партий. Но главный — Герман (Евгений Редько), человек, которым Стоппард исследует происходящее.
В начале спектакля он центр семьи, успешный фабрикант, ассимилированный в австрийскую элиту. Сын еврея, у которого была швальня, намерен стать членом жокейского клуба аристократов, портрет жены пишет модный Климт, сын унаследует процветающее дело, в доме звучит музыка Штрауса. Герман в упоении от своих достижений, не желает сознавать своего настоящего места под венским солнцем. В собственных глазах он «австрийский гражданин, патриот, филантроп, уважаемый член общества»; принял крещение, но больше всего на свете хочет, чтобы им гордились еврейские предки, которые «так хотели, чтобы он поднялся как можно выше».
Сцена из спектакля «Леопольдштадт». Фото: Мария Моисеева
Но вот Герман собирается вызвать на дуэль офицера, оскорбившего его жену. И узнает: австрийским офицерам полковым кодексом запрещено драться на дуэли с евреями — они «не имеют чести, им нельзя нанести оскорбление». Полный шарма, уверенный венский богач на глазах теряет лоск, оседает в обморочном унижении жителя местечка как старый сугроб.
Он проживет еще много лет, но именно в этой сцене — перелом судьбы. Редько проводит героя через разные состояния: Герман шутит про свое крещение (гешефт), демонстрирует, как из поражения в правах извлечь пользу (доказать что его сын — нееврей, а значит, конфискация фабрики не имеет силы закона). И подводит итоги, бросившись в пролет собственного дома.
Том Стоппард, классик современной драматургии, создал пьесу, отчасти отражающую собственную биографию: отца он потерял в раннем детстве, мать снова вышла замуж и воспитала сына англичанином, вне еврейских корней и представлений.
Пьеса обманчиво проста: просто семья, проходящая через времена, в которых сменяются поколения и обстоятельства, но всех и вся подчиняет свинцовая поступь ХХ века. В каждой сцене обсуждается настоящее и будущее. Каждая ставит вопросы, которые отрефлексированы многократно, но так и остались без ответа.
Том Стоппард. Фото: Википедия
Стоппард умеет сделать отвлеченные идеи неотъемлемой частью реальной жизни. И при этом тщательно собирает материал для каждой работы: похоже, он внимательно читал исследования по антисемитизму, в частности Сартра и Ханну Арендт.
Вслед за великим экзистенциалистом драматург размышляет о том, что такое быть евреем; почему именно евреи вызывают небывалую ненависть, в чем всемирные корни антисемитизма?
Он буквально следует за постулатом Сартра, писавшего о том, что большинство европейских евреев хранило верность государствам, которые их презирали, либо надеялись пересидеть грядущие гонения, не покидая дома, и уцелеть.
И как Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» Стоппард пытается художественными средствами найти «какой-то новый закон на земле, который должен быть правомочным для всех».
Алексей Бородин своим особым способом соединяет интеллектуальный театр с человечностью; именно в этом соединении была мощь стоппардовской трилогии «Берег утопии» на сцене РАМТа, в этом же — событие «Леопольдштадта».
За долгую дорогу в режиссуре Бородин так и не настроился обслуживать — ни власть общих мест, ни власть господствующих представлений, ни властей предержащих. Он упорно двигается только на голос внутренней правды, и служит только своему инстинкту художника и утопической задаче «ежедневного сохранения себя как личности». РАМТ под его руководством — производитель озона, и в сегодняшнем обществе играет особую роль.
Алексей Бородин. Фото: РАМТ
Репетиции шли непросто, Бородин долго ждал перевода пьесы, а когда ее получил, пришлось всерьез думать о том, что существенного сказать наступившему. Время вчитало в пьесу «глубокие изменения, сейчас происходящие в русском сюжете», как писал некогда Шкловский, и в ткань спектакля вошел внесценический материал: драмы дня, оголенный нерв момента. В итоге сценический текст окружен сложной взвесью моральных состояний зала.
Евреи были изгоями тысячелетия. Сегодня тема изгойства вошла в российскую повестку, мир обернулся к нам обвиняющим, презрительным лицом. Семейная сага несет тотальную режиссерскую метафору, взламывающую и официальную риторику, и пограничные состояния публики.
«Евреи» здесь все отличающиеся — чужие, другие, инакомыслящие, опасно талантливые, беззаконно преследуемые, изгоняемые, некстати пассионарные, идущие не вместе, вытесняемые на обочину. «Евреи» меньшинство, становящееся мишенью.
Сцена из спектакля «Леопольдштадт». Фото: Мария Моисеева
И как сегодня не оценить вывод знаменитой работы Ханны Арендт, подтвержденный не столько правдой искусства, сколько правдой жизни:
«Самым важным умением тоталитарных машин будет умение организовать жизнь людей без права иметь права…»
…Последние трое, оставшиеся от всех Мерцев и Якобовицев, встречаются после окончания Второй мировой, в середине пятидесятых, в историческом постскриптуме: Роза (Мария Рыщенкова), успешный нью-йоркский психоаналитик, ученица Фрейда, Лео (Иван Юров) вырос в Англии и ничего не знал о своих еврейских родных, и Натан, математик, один из семьи выживший в лагерях (Александр Девятьяров).
Порывистый, измученный Натан вносит на сцену отчаяние тупика — поврежденной жизни, антропологической катастрофы, которая стерла будущее.
Хотя он все же вернулся в Австрию и, трагическим эхом вторя Герману, снова убеждает себя, что он здесь не лишний.
«Мы составляли десять процентов Вены и пятьдесят процентов выпускников университета, юристов, врачей, философов, художников, архитекторов, композиторов… на Гаупталлее цветут каштаны. Это мой город»…
В начале спектакля Эмилия надписывает карточки для семейного альбома. В финале спектакля у Розы в руках чертеж семейного древа. Он наспех сделан ради Лео (сценического прототипа Стоппарда). Завершены разговоры, свернуты сюжеты, последняя сцена поднимает спектакль в небеса.
Снова праздничный день, сияет елка, звучит музыка, шутят и смеются взрослые, играют и шумят дети.
Лео рассматривает семейное древо и читает обозначенные на нем имена. И Роза, та маленькая девочка, которой на празднике поручили самое важное — спрятать ритуальный кусок мацы, а она забыла, куда, — говорит, как закончилась жизнь каждого: Верден, самоубийство, Аушвиц, Дахау, Аушвиц, Бухенвальд…
Ужас происходящего не театральный, и зрители в финале плачут не только из-за участи героев; в этом спектакле звучит невидимый колокол, и слышно, по ком он звонит.
