Ведущие: Вера Челищева и Зоя Светова
Звук: Василий Александров
Обложка: Анна Жаворонкова
Голос за кадром: Анатолий Белый
РАСШИФРОВКА
Зоя Светова. Всем привет. Это подкаст «Совещательная комната». И мы, его ведущие. Я — журналист Зоя Светова.
Вера Челищева. И я — журналист Вера Челищева.
Зоя Светова. Наша гостья — Ирина Ковязина, сестра журналиста, корреспондента газеты «Коммерсантъ» Ивана Сафронова, осужденного на 22 года за «госизмену». Ивана арестовали 7 июля 2020 года. То есть скоро исполнится три года, как наш коллега находится за решеткой. Все это время мы все очень внимательно следили за этим беспрецедентным делом. И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что все коллеги Ивана Сафронова, во всяком случае подавляющее большинство, уверены в его невиновности. Особенно те из нас, кто знает, как расследуются дела о госизмене, а мы с Верой — те самые журналисты, которые очень много писали о таких делах.
Все то время, что Иван находится в заключении, новости о нем мы узнавали от его друзей. В частности, от Глеба Черкасова, а также от Ирины. А вот не так давно Ирина вернулась с первого длительного свидания с братом, куда они ездили вместе с мамой. Иван был этапирован из Лефортовской тюрьмы в ИК-7 в селе Арейское Красноярского края. Ирина, добрый день.
Ирина Ковязина. Здравствуйте.
Зоя Светова. Первый вопрос немножко о прошлом. Если вернуться почти на три года назад, в то самое роковое 7 июля, когда Иван был задержан, и как у всех людей в подобных случаях, ваша жизнь, как я понимаю, она разделилась как бы на «до» и «после». Вы помните, как это произошло три года назад, и могли бы вы рассказать нам, как ваша жизнь изменилась?
Ирина Ковязина. Ну, конечно, помню. Наверное, такое навряд ли забудется, потому что, ну, никогда невозможно представить, что что-то подобное может случиться. В принципе известно, что Ваню взяли в Москве при выходе из его квартиры, он собирался на работу. Тогда он уже был сотрудником «Роскосмоса», а я была с детьми и с мамой на даче. Нас разбудил сильный стук в ворота. И даже тогда я не могла предположить, что это такое, что за этим последует. Я, если честно, подумала, что что-то привезли. Ну, знаете, как на дачных участках развозят? А когда я открыла калитку, увидела огромное скопление машин и людей. Мне показали бумажку — постановление об обыске — и сказали: вот ваш брат задержан. И, в общем, потом я вообще все помню как в тумане. Но единственное, что могу сказать, что все было очень деликатно. То есть не было никаких ужасных методов, назовем это так. Но, в общем, люди делали свою работу. Соответственно, у нас у всех забрали телефоны. То есть я спросила, могу ли позвонить супругу, на что мне сказали: вы до него не дозвонитесь, он тоже задержан. И, собственно говоря, ну, это вот куча-куча вот этих мыслей, какая госизмена?
Я, честно говоря, вообще даже не представляла, что такое возможно, честно вам скажу. Еще раз повторюсь, настолько мы были далеко от всего этого, что, конечно, никаких мыслей не проскакивало.
Летело время, часы летели вообще незаметно, незаметно, но в то же время вот этот какой-то, я даже не могу сказать, что это страх какой-то был, это была какая-то полная растерянность. Вот абсолютно полная растерянность. Ну, в общем, как-то мы это пережили. Потом стало понятно, что с Ваней, потом со мной супруг вышел на связь уже ближе к вечеру, и он мне так сказал: «Я тебя готовлю к тому, что сейчас будет суд, и Ваню не отпустят. Ну то есть как бы ты должна быть готова к тому, что он будет за решеткой».
Это, еще раз повторю, это были какие-то такие совершенно, ужасно непонятные слова. Но я была с детьми, которых надо было как-то тоже приводить в чувство. И я была с мамой, которая тоже была в растерянности. Поэтому мы старались взять себя в руки. А ночью уже объявили, что Ваня арестован, что помещен в СИЗО «Лефортово».
Зоя Светова. Я так понимаю, что вы взяли на себя эту всю ношу передач, организацию новой жизни.
Ирина Ковязина. Мы все надеялись, что это вообще какой-то бред, что это все не с нами, не про нас, это какая-то ошибка. Я думаю, что, наверное, так многие думают, попав в такую ситуацию: ну ладно, сейчас мы это выясним, а вот еще чуть-чуть и… в общем, сейчас как-то все разрешится. Но потом, когда уже было предъявление обвинения, совсем стало понятно, что, ну, в общем, Ваня, там как минимум на эти изначально два месяца, и поэтому надо настраивать его быт. Но у меня так супруг сразу сказал: значит, все, давай, значит, вот это вот, это вот надо. И мы как слепые котята начали действовать. То есть где-то по каким-то интернетным заметкам: что можно, что нельзя.
Я очень хорошо помню, когда мы с ним на следующий день приехали в Лефортово, и я была никакая. То есть я была такая зареванная, думала: о боже, ну как же теперь с этим жить? И увидела людей, которые туда приходят регулярно передавать передачи, и абсолютно, знаете, ну обычно, ну вот, я не могу, конечно, сравнить это с походом в магазин… Но забежали, что-то отдали, дальше свои дела пошли делать. И я смотрела на это и думала: «Боже, как они могут? Это же вообще жизнь, можно сказать, тут перевернулась, вообще он же там, как же там происходит все это? Они такие спокойные стоят, накрашенные, красивые».
Для меня это был такой диссонанс. Ну, я вам хочу сказать, что через какой-то период времени ровно таким же образом я начала успокаивать тех людей, которые туда попадали впервые. Поэтому да, человек — такое существо, который ко всему привыкает, это я могу сказать однозначно. Кстати, тогда меня очень так отрезвили слова Ивана Павлова*, который мне сказал:
«Мы не знаем, что там. То есть нам кажется, что там ужас ужасный вообще… и все. Дальше жизнь заканчивается, а он туда попал и понял, что там можно существовать, жить. То есть он жив, здоров — это главное».
И я потом вот так вот села, взяла себя в руки, думаю: «Ну действительно, это так». Для нас с мамой сразу первая мысль… мы друг на друга посмотрели и сказали: «Так, главное — жив». Это было для нас главное, что жив. Ну да, знаете ведь про отца. С остальным будем справляться по мере поступления. Мы сейчас, как я это называю, живем в том, что имеем, и поэтому справляемся как бы, ну, каждый день можно сказать.
Зоя Светова. Я должна обязательно сказать, вы упомянули адвоката Ивана Павлова, который был адвокатом Ивана Сафронова, а Павлов признан «иностранным агентом». И вы упомянули вашего отца Ивана Сафронова. Это замечательный журналист, который погиб. И поэтому понятно, когда вы говорите, что вы с мамой сказали: слава богу, что Иван жив, здоров, потому что в вашей жизни уже была одна такая трагедия.
Вера Челищева. Ирина, вы ведь с мамой, по сути, Ивана не видели все эти три года. Видели только мельком…
Ирина Ковязина. Я видела, мы пытались всегда прорваться каким-то образом, потому что, как вы знаете, как раз это попало на пандемийный еще год. По-моему, единственный раз, когда в суд запустили достаточно много народу, это была не то апелляция в сентябре месяце… нет, это, наверное, было продление второе в сентябре месяце. Вот тогда в Лефортовский суд смогли попасть многие ребята. И после этого все.
После этого суды стали закрытыми, и буквально мы прорывались каждый раз.
Ну, мы сидели на расстоянии. То есть в Мосгорсуде это вообще стекло, это только какая-то пантомима, какие-то там сердечки, что-то прошептать, что все в порядке. Нас пускали только на оглашение решения. А оглашение, как вы знаете, от силы минут пять, но, по крайней мере, да, мы могли его увидеть и посмотреть, что поправился, неплохо выглядит. Это было очень важно для нас — увидеть, что жив-здоров. Конечно, огромный поклон адвокатам, которые к нему прорывались в «Лефортово», это не так просто туда попасть даже адвокатам. Они при любой возможности к нему шли, с ним виделись. Поэтому, конечно, мы были в курсе того, как у него дела. Особенно было тяжело, когда у нас была запрещена переписка полгода. А мама… да, мама Ваню не видела. Вот он уехал с дачи шестого июля. И, по сути, мама его увидела только в прошлом году, потому что была вызвана в суд в качестве свидетеля. И вот это была, наверно, первая такая встреча в суде. А потом уже на свидании, которое было перед отправкой Ваню на этап. Под Новый год, как сейчас помню, 22 декабря. В общем, я приложила кучу усилий, чтобы, в общем, оно состоялось, потому что там тоже определенная очередность. И спасибо, что получилось нам попасть на это свидание. Мы с ней просидели с девяти до четырех около «Лефортово». Ну вот на полтора, на час пятнадцать, мы за стеклом тоже первый раз с ним увиделись в «Лефортово».
Вера Челищева: Как это было?
Ирина Ковязина. Это было, знаете, такое… Когда ты проходишь через эти стены, когда тебя заводят через эти все решетки, когда там осматривают, досматривают, ты постоянно пребываешь в какой то ирреальности. То есть вроде это все с тобой, но вроде все это, может, вообще не со мной, не с нами происходит.
Но я больше за маму всегда переживаю в такие моменты. Поэтому я как-то больше за ней смотрела, как бы за ее состоянием, но она огромная молодец, она всегда собирается. И видно было, что для Вани это было очень важно.
И вот это, знаете, когда это стекло так близко… и вот так далеко. Это, конечно, очень сложно описать. Ваня тоже нервничал. Ему хотелось так всего много рассказать, и ты ограничен в этом времени. И в итоге получаются какие-то дурацкие вопросы, перебиваешь друг друга. Но, в общем, услышали мы друг друга даже без этой трубки, то есть столько эмоций, что даже через стекло мы друг друга прекрасно, в общем, слышали.
А в последний раз, конечно, это самое основное, когда на три дня мы попали туда, там уже все можно: и обниматься, и целоваться.
Вера Челищева. Как это происходило вообще, как это все…
Ирина Ковязина. На самом деле, ему же полагаются и звонки, и свидания. Ему можно три свидания в год краткосрочных, три долгосрочных. Краткосрочные — это четыре часа, долгосрочные — как раз на трое суток. Как только мы узнали, что он там, адвокаты сразу к нему поехали, и уже у нас была какая-то информация, и он уже начал писать письма. И вот он сказал, что ты можешь посмотреть, как там записаться на свидание, я буду очень ждать.
Там есть определенная процедура в определенный час, в определенное время все начинают скидывать заявки, и соответственно тебе обратно на почту приходит сообщение, записали тебя или не записали. Но вот нам сразу дали то ли из-за того, что он вновь прибывший, что тоже является таким приоритетным правом, ну, в общем, не знаю. И вот мне через день пришло на почту, что вы записаны на 25 апреля, на трое суток. Я давай сразу ему писать. Маму обрадовала. Безо всяких каких-то дополнительных документов сейчас к нему поехать можем только мы с мамой как родственники первой линии. Но я тоже показывала документ, потому что у меня фамилия другая. То есть я доказывала, что я сестра, но это сделать несложно. Но, в общем, мы с мамой полетели.
До Красноярска лететь четыре часа. И мы туда прилетели заранее, за один день, потому что не понимаешь, какие продукты можно передавать, и что там есть. С этим сталкиваешься впервые. В «Лефортово» это уже как-то было по накатанной: то есть ты уже понимала, что там можно передавать без ограничений. Каждую неделю я ему носила какие-то продукты. Потом в «Лефортово» случились перемены — и стали разрешены, допустим, полуфабрикаты готовые. А здесь, в колонии, прямо все четко, что только строго фабричная упаковка, колбаса только сырокопченая в период летний, ну и так далее и тому подобное. И поэтому какую-то, конечно, часть продуктов мы взяли с собой, но что-то там покупали.
И вот 20-го числа как раз с утра приехали в Арейское и отдали документы. И ждали, когда нас в том числе (мы были не одни) пригласят: в общем, девять комнат — все девять комнат в наш период — были заняты. Соответственно, это девять семей. Все с сумками, ты можешь с собой привезти 20 килограмм.
И поскольку на тот момент ему еще нельзя было никакие передачи, то есть он забрать оттуда не может ничего. Все, что мы привезли, это все должно быть съедено вот в эти три дня.
Зоя Светова.И вам удалось это съесть?
Ирина Ковязина. Вы знаете, там что-то, конечно, осталось. Ну, как это все выглядит? Я это сравнила с коммунальной квартирой. То есть девять небольших комнат, общий душ, туалет и общая кухня. На этой кухне холодильники, плиты, на которых можно готовить. Люди и манты делали, и пельмени. Готовили все абсолютно. Но Ваня сказал: «Я вас умоляю, не заморачивайтесь с едой. Мне вообще еда не важна. Я хочу общаться, обниматься, и мне кучу всего нужно вам рассказать и пообщаться. Столько всего за это время произошло».
Мы взяли с собой, честно вам скажу, постельное белье, потому что, знаете, такое ощущение дома, такое домашнее. И Ваня лег и говорит: «Боже, а я прям вот почти как дома». На свидании ему можно переодеться. То есть с нами он не ходит в робе, он пришел в робе, но мы привезли ему с собой его спортивный костюм, майку…
Ну, знаете, если откинуть все вот эти вот нюансы, то вообще такое ощущение, что, в общем, всего этого ужаса нет. Это на самом деле очень круто. Умение вот это вот переключиться — это круто.
Зоя Светова. Вы говорите об этом умении все плохое отбросить и сделать вид, как будто вы просто куда-то переехали на время в какую-то коммунальную квартиру… Ваня вам рассказывал, что ему давало силы держаться, потому что меня лично, когда я получала его письма или читала, что он писал другим, где он рассказывал о том, как на него было оказано давление, как его заставляли признать вину, торговались по поводу сроков, предлагали ему отказаться от адвокатов, — это все очень тяжело. Что давало силы держаться?
Ирина Ковязина. Он всегда говорил и повторил то же самое в этот раз. Он сказал, что когда у тебя есть поддержка извне, все гораздо, гораздо проще. Он говорит: «Я абсолютно сейчас не лукавлю». Он говорит: «Мне было и страшно, мне было и непонятно». Он сказал: «Мне понадобилось около полугода понять, что это надолго». То есть у него тоже, знаете, видимо, было такое ощущение: ну что, наверное, сейчас разберутся. Он говорит: «У меня было столько разных мыслей, столько всего». Он говорит: «Ну, когда начали приходить письма от вас, стала приходить вот эта вот поддержка, я понял, что там от меня не отвернулись». Он говорит, такие мысли были, что сейчас поверят кому-то, «дядя Петя» скажет, и ему поверят. А я вот на него смотрю и говорю: «Боже, Ваня, что же у тебя творилось, и как ты мог подумать, что мы тебе не поверим? Это же просто, ну, в принципе даже не обсуждается». И он говорит:
«Когда стал вот этот поток писем от людей, знакомых, от людей незнакомых, которые выражали слова поддержки, то, что, конечно, никто в это не верит. И тогда все, я понял, что ну, справлюсь, справлюсь, если мне это нужно пройти».
Знаете, когда что-то происходит, подсознательно задаешь себе вопрос: почему со мной? Но все равно этот вопрос задается, чтобы человек не говорил, все равно задается. Вот на это надо тоже какое-то время.
И тогда, и сейчас не утихает поток писем. И цензор в колонии, конечно, не ожидал такого потока писем там. Вот и я от себя и от нашей семьи еще раз хочу всех поблагодарить. Спасибо огромное, именно за веру в него. Тем, кто Ваню знает, отдельное спасибо. И людям, которые его не знают и уверены, что он, конечно, ничего подобного не совершал и невиновен. Это правда очень здорово и очень поддерживает как его, так и всю семью.
Вера Челищева. А вот что касается уголовного дела, оно было засекречено, но тем не менее всем известно было, что Ивану ставилось в вину, что он якобы разгласил секретные сведения чешскому журналисту. И еще некому человеку по фамилии Воронин, якобы работавшему на западную разведку. Но журналисты независимые нашли все эти данные, в передаче которых он обвинялся, в открытых источниках. То есть у нас и у коллег из независимых СМИ сложилось мнение, да и сам Иван об этом неоднократно писал в своих письмах, его посадили, по сути, за журналистскую деятельность, которая не имеет никакого отношения ни к шпионажу, ни к госизмене. Он сам выдвигал какие-то предположения, почему его посадили вообще? За что?
Ирина Ковязина. Да нет, он говорит что, конечно, это за журналистскую деятельность. Но в принципе: а за что может быть еще? Ване сейчас 33 года, из них десять с лишним лет он проработал журналистом. Единственное, что могу сказать, у нас всегда — у мамы всегда особенно — был страх, когда он пошел по папиным стопам, мама неоднократно тоже об этом говорила. Она говорила: «Валя, я тебя прошу, пожалуйста, только проверяй». Мы были настолько всегда спокойны, потому что он говорил: «Слушайте, ну вы чего? Ну я, конечно же, я все проверяю, никакой там новой закрытой информации нет. Ну что же, я себе враг, что ли?» Честно скажу, я далека от журналистики. Да, безусловно, я читала, и мама всегда читала Ванины статьи. Но я мало что понимала в этой отрасли, о которой он пишет. Мне скорее было приятно прочитать, как красиво написано, потому что у него своеобразный слог. Но если меня что-то там цепляло, я спрашивала: ты все точно проверил? Он говорил: «Да, конечно». Для нас ситуация с папой… она так была и непонятной остается (с гибелью Ивана Сафронова-старшего, журналиста «Коммерсанта». — Ред.). Ваня не выдвигал никаких ни версий, ничего.
Знаете, честно сказать, мы как-то об этом не разговаривали. Ему настолько было интересно узнать, что происходит здесь: как там племянники, как мама работает.
У нас разговор больше был вокруг мирной жизни, о каких-то планах даже, знаете? То есть это, может быть, прозвучит странно, но он как-то так полон планов.
Конечно, он переживает и сожалеет: это даже не обида, вот такое сожаление о том, что, вот 33 года, ему бы карьеру делать, семью создавать, а тут, получается, надо подстраиваться под совершенно другую жизнь.
Зоя Светова. Вы говорите, что Иван строит планы на будущее. А какие? Это страшно, наверное, такой вопрос даже задавать: ему 33 года, а у него срок 22 года.
Ирина Ковязина. Он все время поправлял. Он говорит: «19 уже, уже 19 осталось».
Зоя Светова. Но это совершенно невозможно себе представить. Что он собирается делать? Будет ли он продолжать обжаловать приговор, будет ли он, может быть, какое-то образование получать, какую-то книгу писать?
Ирина Ковязина. Вы знаете, у него, безусловно, какие-то мысли есть. Он там что-то пишет, делает выжимки из книг, потому что он очень много читает, мы наконец-то наладили поток туда книг, и там библиотека стала пополняться. И ребята, с которыми он там общается, тоже там берут и читают книги. А он все равно остался журналистом. Говорит: «Я тебе потом пришлю тетрадку со своими какими-то высказываниями, какими-то мыслями». Возможно, это будет книга, я не знаю.
Насчет образования, вы знаете, насколько я поняла, там не все так просто с точки зрения организации. Там есть некая школа. Но там обучаются люди, у которых, я так поняла, нет образования. Я ему сказала: ты вообще можешь литературу или русский язык преподавать? Я так поняла, что из-за той статьи, по которой он сидит, он не имеет права преподавать. Ваня говорит: у меня дни пролетают вообще: раз — утро… и — бац! — уже вечер. Он вечно что-то делает, он всегда занят. Для меня это как бальзам на душу, потому что нет ничего ужаснее, если человек сидит без дела, в своих мыслях, это же можно начать сходить с ума, а этого делать ни в коем случае нельзя, потому что мы не знаем, как и что может развернуться, обернуться.
И мы, конечно, все надеемся на что-то, не будем говорить на что. Но я очень надеюсь, что, конечно, все-таки что-то произойдет, что-то поменяется. Вы, я думаю, понимаете, о чем я говорю, и что действительно может быть.
Зоя Светова. Ну конечно. А работать там он не должен?
Ирина Ковязина. Я, к сожалению, не все могу говорить. И, соответственно, как бы там есть какие-то возможности. Я думаю, что он там найдет, чем заняться. Я так понимаю, что сейчас это на стадии каких-то, возможно, задумок. Ну, я имею в виду, что в своих мыслях не копается. Безусловно, конечно, думает, но звонит всегда в приподнятом настроении. И это, конечно, прям круто, круто услышать его голос. Когда я его увидела, он не подавленный. Вот приезжают ребята, которым дали пять-шесть лет, и они сидят и голову ломают, и все им так плохо. А ему говорят: «Ты чего такой веселый ходишь?» Он говорит: «Да у меня все хорошо, мне осталось 19 с копейками». Я понимаю, что, наверное, у него это тоже такой инстинкт самосохранения. То есть: ну что теперь? Ну, мы с ним очень много об этом говорили: ну что, вот что можно сделать?
Все, что можно, делается, адвокаты подают апелляции, и у него будет кассация. И будет рассмотрение в Верховном суде.
Но, конечно, мы всегда на что-то надеемся. Конечно, мы не ожидали, что это будет свыше 20, честно скажу. Я очень хорошо помню тот день, когда прокурор запросил 24 года. Я была в магазине с детьми в этот день с мамой. И мне звонит адвокат Женя Смирнов, присылает эту сухую цифру — 24 — и говорит: тебе надо сказать маме. А я вот, знаете, как тот врач, которому надо что-то сказать, а он тянет, тянет, тянет. Я всегда подбирала слова, всегда везде. Он мне говорит: «Ты расскажи, сейчас пойдет эта новость по радио, но как бы начнется, она должна узнать раньше.
И это было очень тяжело. Я вот еду, рулю, а мама так аккуратненько отвернулась и тихо-тихо заплакала. Это вообще очень тяжело. Знаете, слезы матери… это очень тяжело.
И такой момент, когда мы были втроем на свидании — мама была со своими детьми, вот если так отрешиться от всего. Там две кровати. Я, соответственно, на полуторной кровати с мамой сплю. А Ваня рядом. И вот мама так тихонечко, чтобы нас не разбудить, каждую ночь так тихо-тихо всхлипывала, а я рядом. Я же не сплю. Слышу это. Это ужасно, это очень больно слышать. У меня у самой двое детей, причем дочка и сын. Разница у них примерно такая же, как у нас с Ваней. Я просто говорю о том, что я не представляю, сколько надо маме сил. И при всем при этом она работает. Она находит силы, чтобы не впадать ни в какие депрессии. Но сердце у нее рвется и болит.
Вера Челищева. Хочется пожелать сил и терпения вам и вашей маме. Конечно, рикошетом бьет всегда по маме в первую очередь, потому что материнское сердце — оно просто разрывается на части.
Ирина Ковязина. Но оно такое сильное. Я вот смотрю и думаю: «Боже, какая она сильная». Столько действительно всего ей пришлось пережить. При этом она все равно остается таким стержнем. Она очень, знаете, спокойная. Ну, Ваня похож на нее. Мы с Ваней похожи, но я больше папина. Я очень эмоциональная, мне все надо выплеснуть в эмоции, а она так вот — тихонько. Говорю: мама, соберись, мама, соберись! А потом я думаю: ну когда она должна собраться, надо же как-то ей выплескивать это. Мы, конечно, ее и внуками, и всем загружаем. Она говорит, что для нее внуки — это лекарство, это мой самый главный стимул. И, в общем, мама держится. Вот сейчас как раз учебный год заканчивается, и она будет на даче с детьми, я надеюсь, это поддержит. Будем ждать следующего свидания с Ваней.
Зоя Светова. Когда у вас следующее свидание?
Ирина Ковязина. Где-то по осени должно. Может быть, я еще, конечно, смотаюсь на какое-то краткосрочное свидание. Там свидание происходит в маленькой комнате через стекло. С одной стороны, хочется видеться как можно чаще, но с другой стороны, хочется и обниматься, и обо всем поговорить, как раньше. Потом как раз получается еще одно, видимо, свидание — как раз под Новый год.
Ну, в общем, в общем, мы живем от звонка к звонку и от свидания к свиданию. Ну такая вот у нас сейчас ситуация. Вот такая у нас сейчас жизнь. Но главное — не унывать.
И не впадать в какое-то отчаяние и не впадать в жалость к себе. Знаете, можно позволить себе минуты слабости, мы все люди. И, конечно, я никогда в жизни столько не плакала, честно вам скажу… Иногда прям накатывает. И как-то кажется: ну что же такое? А потом собираешься. И, в общем, думаешь, что не бывает, что все всегда темно. То есть какой-то находишь для себя новый опыт. Опыт тяжелый, сложный, не пожелаешь никому, но опыт.
А от себя могу еще сказать, что и ему тоже всегда говорила, что такое количество душевно хороших людей я раньше не встречала. Правда. И в «Лефортово» очень много кто помогал нам как из сотрудников, так и из таких же людей, которые туда попали, с такими же вытаращенными глазами, как я. И потом… сейчас, когда мы приехали на свидание и было понятно, что мы с этим столкнулись впервые, люди не отворачиваются.
Нет такого, что вот ты в своем горе как бы варись, и тут же помогают. Ну, в общем, много хороших людей, и это не может не радовать.
Зоя Светова. Спасибо большое, такой опыт на самом деле очень важен. Сейчас многие люди унывают, находятся в депрессии, а вроде бы ничего особенного у них не происходит, просто общая обстановка такая. И когда слышишь свидетельства, такие, как ваше, это ставит тебя на место, и ты думаешь: у тебя вроде бы все так даже и неплохо, у тебя нет таких обстоятельств, а ты унываешь. Так что спасибо вам большое.
Ирина Ковязина. Никому не пожелаешь, и у каждого свой жизненный путь, и у каждого свой опыт. И только через этот опыт человек к чему-то приходит.
Пока мы с вами общались, оказывается, Ваня, как почувствовал, и он пытался до меня дозвониться. Представляете, между нами есть такая связь. Представляете, мы говорим о нем, а он звонит. Это же классно.
Я ему обязательно расскажу. Большое вам спасибо.
Вера Челищева. Мы, к сожалению, вынуждены заканчивать. Вы слушали наш подкаст «Совещательная комната», и мы говорили с Ириной Ковязиной, сестрой журналиста Ивана Сафронова. Ирина и ее мама недавно побывали на длительном свидании с Ваней в колонии. И мы сегодня говорили о том, что значит в одночасье стать родными госизменника. И как выжить. Слушайте наш подкаст на YouTube, в Apple Podcasts и на других платформах. Ставьте лайки и пишите комментарии. Всем пока!
* Внесен Минюстом в реестр СМИ, выполняющих функцию «иностранного агента».
