Прошло каких-нибудь тридцать лет, и снова вопрос ехать — не ехать актуален как никогда. Понятно, что не для всех, но для тех, у кого есть мозг и понимание, что повтора жизни не будет ни для них, ни для их детей.
Прокатившись на карусели истории под хлопушки и салют, опять приехали к той же остановке. Всем опять предлагают слезть и пересесть с кораблика на танкетку… Между тем всегда находятся те, кто для себя решил: все, накатался — и тихонько направляются прямиком к выходу…
Эта тема может быть еще интересней в свете недавнего вброса от «думских умников» идеи запрета для россиян участвовать в традиционной лотерее грин-карт. Не хотелось бы каркать, но, возможно, и эта лавочка будет прикрыта.
Одинаковой иммиграции не бывает, это примерно как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но общие свойства пересадки корней схожи. Это, разумеется, не инструкция по переезду, а лишь напоминание о том, к чему стоит быть готовым в случае принятия решения об отъезде.
В конце восьмидесятых стало понятно, что этот колосс на глиняных ногах долго не устоит, и, не желая быть придавленным остатками, народ потянулся в ОВИР (отдел виз и разрешений). Везде, куда ни придешь, только и разговоров: кто в «подаче», а кто уже на чемоданах. Белорусский вокзал превратился в место встречи, где всегда натыкался на знакомых, пришедших проводить поезд, отправляющийся в Вену.
Механизм был простой: липовая виза от «дяди» из Израиля — мол, уезжаю на историческую родину, ОВИР, вокзал, Вена, Рим. Уже в Риме 90% этих «сионистов» вдруг меняли показания и, прибежав в американское, канадское или австралийское посольство, заявляли, что на родине хорошо, но жарковато, мы лучше к вам, если можно.
Потом от шести до девяти месяцев ожидания там же, в Италии, распродажа сувениров, привезенных заранее для обмена, типа фотоаппаратов, хохломы, льняных простыней и прочей фигни, на итальянском базаре, и в результате, как пел Вилли Токарев, — «747-й к Нью-Йорку тихо подлетает».
В 1989 году Израиль начал оформлять бумаги в Москве, и уезжать в Рим стало не надо. Американцы, разумеется, из зловредных побуждений стали тоже принимать документы прямо в Москве. До сих пор не понимаю, как распространялась информация, ведь интернета тогда не было. Очередь на подачу выросла мгновенно, и надо было ходить отмечаться, как за финской кухней.
Мой папа встал в очередь. Те, кто приезжал из других городов, собирались в сотни, а тот, кто жил в Москве, становился сотником. Он следил за очередью и сообщал, когда надо приехать в Москву отмечаться. Мой папа был сотник, этакий еврейский казачок, прискакавший туда вместо лошади на метро, в старом берете вместо папахи и с логарифмической линейкой вместо шашки.
Мы подали документы в конце сентября и получили номер в компьютере. Через примерно две недели перестали принимать документы, если нет прямых родственников в Америке, а просто поставили белый ящик, куда надо было бросать анкеты. На этом фривольная иммиграция в Штаты закончилась. Мы натурально вскочили в последний вагон.
Каждый вечер дома был военный совет, мы были удивительно неподготовленные и наивные, да и информации не было почти никакой. Я не знал, можно ли снова стать врачом, на всякий случай мы с братом планировали начать выпуск водки «клюковка», которую делала наша мама. Идиоты, этой «клюковки» здесь оказалось залейся!
Советские граждане в очереди у посольства США в СССР, 1990-й год. Фото: Александр Неменов / ТАСС
Мы улетели 14 августа 1991 года, обобранные до нитки, униженные, пройдя коридоры ОВИРА, фактически бросив все. Не жалко было лишь отобранный паспорт, и я гордо записал в белой карточке на таможне в аэропорту Кеннеди — stateless — без гражданства.
Самолет был набит такими же, как мы, бедолагами.
Почти всех разобрали родственники, мы остались в зале одни. К нам подошел мужик с портфелем.
— Вы Миреры?
— Да.
— Я из ХИАСа (еврейская организация помощи иммигрантам), вам со мной, я отвезу вас в город.
Мы вышли на улицу. В лицо, как из печки, пыхнуло нью-йоркской августовской жарой, огромный, размером с катер прямоугольный «Шевроле Каприс Классик» бибикнул так, что я подпрыгнул. Нью-Йорк встретил меня прилипшей к штанине единственных брюк розовой блямбой жвачки.
Нас повезли в дешевую гостиницу в Манхэттене, любезно снятую для нас ХИАСом. У нас было на семь человек 42 доллара, собранных друзьями.
Мы ехали через город, точно описанный как каменные джунгли. Жара, трафик, Ванвик-экспресс-вэй — дорога из аэропорта напоминает русло высохшей реки, протекавшей в каньоне, бетон справа, бетон слева, неба не видно из машины.
Наш агент беседовал в дороге с водителем. Он рассказывал, как вчера ездил в Нью-Джерси собирать малину на ферме. Я слышал разговор, но не понимал, какая малина? Кругом бетон! Один из нас точно сумасшедший!
В этой гостинице для бедных уже жила семья из Минска. Низкорослые, кудрявые, шустрые и шумные. Они бегали по коридору с озабоченным видом, постоянно чем-то занятые. Они тут же сказали нам, что в соседней синагоге платят пять долларов, если прийти на утреннюю молитву. Я не знал тогда, что это большая мицва (доброе дело) — собрать миньян (10 человек) для молитвы, десять человек и более — по идее уже массовое мероприятие, а не голимый одиночный пикет.
Я вообще заметил, что лучше всех к новым условиям приспосабливались люди с периферии. Они не тяготились псевдоинтеллигентскими штучками: это прилично, это неприлично. Они не боялись рисковать, мгновенно обрастали горизонтальными связями, имели хватку и охотно помогали друг другу.
Они находили офис, где оформляют food stamps (талоны на питание), знали, где разжиться бесплатной курицей и фаршированной рыбой к празднику, они легко прощали себе и другим. Среди прочих лучше всего устраивались люди, которые уже один раз прошли что-то подобное, пережив внутреннюю иммиграцию, переехав, например, из Бобруйска в Москву или Ленинград, а потом уже в Америку.
Мы стали ходить в синагогу, полтора километра туда, полтора назад по жаре, разумеется, только мужчины: я, папа и брат. Пятнадцать долларов на троих был наш первый американский заработок.
Доктор медицины (степень MD) Майк Мирер в США. Селфи
По ночам я не спал, понимая, что приехал с женой и двумя малолетними детьми на верную смерть. Ни языка, ни денег, ничего. Теперь штаны висели на мне, как на швабре, я сильно похудел от стресса, хотя немного денег нам все-таки подкинул ХИАС, и еда была всегда.
Зато моя жена Ирочка держалась героически. Оставив родителей в Москве, быть может, навсегда, она плакала по ночам, глотая слезы, тихо, безмолвно, так, чтобы я не заметил.
В синагоге служба начиналась в шесть утра. Старый седой дедушка раввин стал что-то говорить про революцию, что это, мол, плохо и еще чего-то. Я не знал английский и ни хрена не понимал, что он там несет, какая революция, но качал головой. По дороге домой на газетном развале я увидел «Нью-Йорк таймс» с фотографией на всю первую страницу с русским танкистом в шлеме на башне танка.
Я почувствовал, что меня как будто ударило молнией! Это был путч! В этот момент я вдруг полностью излечился, как святой Йорген, отбросив костыли. Стресс и депрессия испарились как не бывало, появился аппетит и нормальный сон.
Мы сняли малюсенькую двухкомнатную квартирку в Бруклине: на четвертом этаже, без лифта, с почти вертикальной лестницей.
Я решил, что пойду работать в такси, но Ирочка сказала: намажь свой зад клеем, сядь, открой книги и докажи, что ты врач, а мне ничего не надо, и пошла убирать чужие квартиры и мыть туалеты.
Я просидел полтора года практически без выходных, занимаясь по 16 часов в сутки, сдал все экзамены и поступил в резидентуру.
Я ходил на Каплановские курсы, которые, по сути, были библиотекой с комнатами для занятий. Там в то время сидели человек 50 врачей из СССР и готовились к экзаменам. Колоритный винегрет из врачей разного возраста, специальностей и городов. Почти все подтвердились, прошли резидентуры и практикуют. Правда, найти резидентуру по прежней специальности было трудно, поэтому не редкость, когда бывший гинеколог превращался в терапевта, а анестезиолог — в невропатолога, и лишь психиатры остались психиатрами, так как в этой специальности случайных людей нет.
Иммиграция — это всегда испытание на прочность — себя, друзей, родных и семьи.
И я бесконечно благодарен моей жене за любовь и поддержку. Очень многие семьи не прошли испытание иммиграцией и рассыпались — может, и к лучшему, — но мне повезло. Моя жена оказалась прочной как сталь и всегда была моим экзоскелетом.
Уже в резидентуре я не раз вспомнил расхожее мнение, привезенное с собой из России, что, мол, в Америке аппаратура отличная, а врачи — дерьмо. Сегодня вроде как и аппаратуры накупили — ставить некуда, что теперь — лучше лечат?
Самое интересное, что вроде бы и мир открытый, и люди туда-сюда поездили, а миф об американских врачах не изменился. Правда, справедливости ради, люди, которые до сих пор так думают, сами или никуда не ездили, или ездили все больше в Турцию и Египет.
Вопрос «ехать или не ехать» актуален в России последние 120 лет. Это всегда вопрос личный, причины уехать у всех разные, да и обстоятельства разные.
В России почти всегда рассказывали о трагедии русской эмиграции в Париже после революции, несчастных евреях, уехавших в Израиль, или комичных «русских» на Брайтон-бич, и почти никогда об успехах эмиграции, которых на самом деле абсолютное большинство.
Так было до интернета, теперь открытое пространство, люди уезжают с деньгами, знают, где будут жить, что есть, где работать — езжай не хочу. Единственное, что нужно, — это мотивация, а уж мотивировать Россия умеет.
Моя семья родом из Вильно. В начале ХХ века они разделились на умных и остальных. Умные расселились от Америки до Австралии, вторые перебрались в Москву. Кое-кто остался на месте и сгинул во время погромов и войн. Второй половине семьи потребовалось почти сто лет, чтобы выучить урок. От ошибки не застрахован никто, но если ты повторяешь одну и ту ошибку снова, значит, с головой тебе тоже не повезло.
Уже через два года после нашего приезда папина сестра с семьей уезжала не в никуда, как мы, а к прямым родственникам. Мы обеспечили им мягкую посадку. На границе у них отобрали дедушкины ордена и медали, хотя документы на них были. Он ушел на фронт 23 июня 41-го и, по счастью, вернулся, хоть и тяжело контуженный, но живой, — только в сорок шестом.
Мы ничего не остались должны, он заплатил за всех.
