Картина по мотивам замечательного, всегда современного романа Георгия Владимова «Три минуты молчания» о рыбаках и их жизни — в море и на суше. О подвиге — как прорыве из бесславья и о трагическом разрыве поколений в патриархическом обществе — как проблеме цивилизационного масштаба.

Книгу эту режиссеру предложили почитать продюсеры.

Хлебников и его соавтор сценария Наталия Мещанинова перенесли действие из шестидесятых в наши дни. Сценарий писался трудно. Проблема была с главным героем. Он был наблюдателем, лишним резонером. И тогда пришла счастливая идея — от него вовсе отказаться.

Теперь в фильме коллективный герой — команда рыболовецкого траулера «Снегирь».

Это самое судно ищут в порту выпускники мореходки Никита (Макар Хлебников) и Максим (Олег Савостюк).

В замкнутом мужском коллективе все, как в армии: и дедовщина, и попытка салаг стать своими среди чужих. У Максима — более пластичного — получается. Никита — чужеродный, смеющий «свои суждения иметь», свое чувство юмора, свою музыку слушать. Белая ворона, короче. Другой. Постепенно нагнетается, разогревается неразрешаемый конфликт в этом клаустрофобическом раскачанном морем пространстве, окруженном синей бесконечностью. А потом будет десятибалльный шторм. Страшный и беспощадный. Словно сама природа взрывается гневом: что ж вы за люди?

Собственно, этот вопрос — главный, звучащий сродни гамлетовскому «быть или не быть».

Итак, видавший виды корабль, на котором исключительно мужчины. О женщинах шутят. Своеобразно. Здесь своя отстроенная с советских времен самим морским регламентом патриархальность. Свои незыблемые законы. Даже речь — строго мужская, свои грубоватые подколы, стеб.

Авторы создают достоверный коллективный портрет. Капитан (Анатолий Попов), не выключающий музыки в рубке: в меру циничный, для него улов на первом месте, а люди и законы — потом. Но временами глаз горит азартом, как у стивенсовских пиратов, и он готов на авантюру: накрыв антенну ведром, чтобы не опознали, — смотаться к норвегам за уловом. Геннадий (Александр Робак) — человек-скала, пьющий то ли от скуки, то ли от тоски, но способный сомневаться и даже стыдиться. Вроде бы опекающий Никиту по-отцовски, во время морской болезни даже супчиком его кормит с ложки. Но и любого юного «инакомыслия» не потерпит. Юрик (Тимофея Трибунцева) — мудозвон, корабельный шут, непредсказуемый, как огонь. С таким никогда не знаешь: обогреет или сожжет дотла. Ледяной рыбой огреет или горячего чаю нальет, угробит или вытащит. В нем всего вдоволь: и беспричинной внутренней агрессии, и неадекватного веселья, и вдруг — отчаянной героики. Небольшие партии в этом ненадежном маленьком оркестре под управленьем нелюбви ведут Евгений Сытый, Сергей Наседкин, Михаил Кремер.

Очень важно, что здесь нет «отрицательных персонажей», или, скажем проще — плохих людей. Они неказистые, но сложные, в разных обстоятельствах — разные. Они даже не представители условной толпы, слишком индивидуальны. И если в «Догвилле» горожане по отношению к чужеродной Грейс проявляют свою собачью натуру, то здесь, несомненно, и у авторов, а следовательно, и у зрителя возникает к ним сочувствие. Авторы не разоблачают, с болью размышляют над проверенной временем булгаковской мыслью о том, что «злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые». Или просто люди, которые, как это бывает в жизни, и раздражают и притягивают, кажутся чужими, далекими и родными, узнаваемыми. Не случайно авторы фильма меняют литературное название траулера «Скакун» (разумеется, мы не будем сравнивать ржавое плавсредство с образом великой страны) — на не менее нелепое, но нежное и снежное «Снегирь». Даже когда герои фильма договариваются проглотить свою вину, закопать ее в привычную ложь… Даже тогда их жалко. Потому что в какой-то степени они — это мы.

Но почему «другой», «белая ворона», само его присутствие — их оскорбляет? Наверное, потому, что ощутимей, больней — их бессмысленная болотная, застывшая безнадега.

Можно было бы жить иначе? Работать иначе? Взаимодействовать иначе? И как? Даже если забыть по-марксистски незыблемое: «бытие определяет сознание»… не получается.

В интервью Борис Хлебников повторит, что хотел вытащить из романа Владимова мысль о способности русского человека на подвиг и неспособности жить ответственно, осмысленно, честно изо дня в день.

Да ведь подвиг востребован не только сегодня. Вся советская лексика внедряла с детского сада идею о нечеловеческом усилии, битвах за урожай, уверенности в завтрашней победе, чтобы силой гнева, жаждой страсти всем рекордам наши звонкие дать имена.

Подвиг, с одной стороны, вырубает проблемы, в которых погряз, с другой — это избавление от рутины, которая нам — ну не под силу. По Хлебникову — подвиг для нас и есть обретение смысла жизни.

Самый яркий представитель этой особой идеологии — мудозвон Юрик, для которого веселье, отчаяние и храбрость — близнецы-братья: а фига бояться — сдохнем, так с музыкой.

Потеряв члена команды и практически погибая, герои фильма, рискуя собой, спасают норвежских моряков… которых тоже вначале едва не потопили.

Зато есть погружение в психологическую вязь многолетних отношений людей, читающих друг друга от корки до корки. А когда появляется племя незнакомое — молодые ребята — эти отношения почему-то видятся не такими уж надежными. Да и конфликт отцов и детей обретает масштаб глубинного мировоззренческого разрыва. Геннадий, не умея найти общего языка со своими дочерями, переносит эту травму на Никиту. В каком-то смысле этот персонаж продолжает знаменитые обвинительные речи патриархальных отцов: Владимира Меньшова в «Курьере» — помните историю про банку сгущенки, которую возмутительно неправильно открывает его сын; или монолог мента Валерия Хаева из «Изображая жертву» Кирилла Серебренникова с условным заголовком «откуда вы все прилетели?».

Им всем хочется, чтобы дети «допели их песни», «достроили их недостроенное», жили их жизнью. Они все воюют с будущим, превращая в жертвы собственных детей.

А между «детьми» тлеет брошенная «отцами» искра своего внутреннего конфликта — один примыкает к большинству. К стае. И вроде все правильно, логично, даже честно, почти без предательства. На этих полутонах: на «почти» все и строится. Почти как в жизни.

Закон выживания. Другой окажется жертвой, отторгается коллективным организмом.

И еще у картины есть два ценных качества.

Во-первых, убедительная среда, выписанная цепкими штрихами — деталями морской жизни: жесткие тралы и поплавки-кухтыли, разделочные столы для рыбы, незамысловатое варево в огромных чанах умелым коком Сергея Наседкина, скользкая палуба, покрытая выпавшей из сетей рыбой, тяжелый монотонный труд, в часы отдыха видеофильмы про «пираний», которые так любит смотреть Юрик, его идиотские розыгрыши, черный хлеб с горчицей, горы арахиса в кожуре — вместо попкорна, экономия воды в душе, любимые байки: как собака съела товар — теперь она наркоман… И все это под стальным небесным куполом в окружении неласкового моря, которое не очень-то хочет этим горе-морякам отдавать рыбу. И само мрачновато зеленое нутро судна, пропахшее запахами рыбы, солярки, моря и похмелья. Неуютное скрипучее клаустрофобическое пространство временной жизни, изо всех сил пытающейся не утонуть.

Во-вторых, в какой-то момент камерный сюжет превращается сначала в экзистенциальную драму, а потом сам начинает штормить, трансформируясь и в экшн, и в трагедию. Шторм — кульминация истории, а для героев — момент истины, возможности ощутить себя «морскими волками», броситься на амбразуру зашвыривать на место не укрепленные по раздолбайству ящики с рыбой, тащить себя, как Мюнхгаузен, за волосы из смертельной опасности. (Средств на дорогие компьютерные эффекты не было, и съемочная группа придумала хитрые приспособления — как изобразить и снять шторм. Да так, чтобы на экране он был самым настоящим.)

Герой Владимова искал причины этому наказанию: «И это нам — за все, в чем мы на самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь — перед самими собой. За то, что мы звери друг другу — да хуже, чем они, те — если стаей живут — своим не грызут глотки. За то, что делаем работу, а — не любим ее и не бросаем. За то, что живем не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков, хоть и видим снизу, что они — дураки».

Вспоминается фонтриеровское утверждение о том, что фильм должен напоминать камешек в нашем ботинке. Кинематографическое вторжение может не только развлекать, но и беспокоить, нащупывать социально-коллективную травму, оплакивать потерянные надежды, загубленные судьбы.

«Снегирь» — о хрупкости человеческой жизни. Именно когда бесится море, кажется особенно очевидной моя любимая мысль Владимова — о праве каждого, даже самого последнего бича, даже проглотившего ложь и собственную вину — на узаконенные морским законом три минуты тишины, когда попавший в беду посылает свой сигнал SOS. И он должен быть услышан.