1.

Год спустя мир изменился так радикально, что в нем проявились другие эпохи. Сегодняшний день изменил позавчерашний. Стрела времени развернулась из будущего в прошлое, и настоящее рифмуется с давно прошедшим. Так отнюдь не бесконфликтный 2021-й играет тем не менее роль идиллического 1913-го, последнего мирного года перед капитальной катастрофой Первой мировой.

Не случайно такой фурор произвела новая, третья, экранизация книги «На Западном фронте без перемен». Фильм снимался в 21-м, но стал сенсацией в 22-м. Пришедшийся ко времени, он получил самые престижные награды: три «Золотых глобуса», семь призов английского конкурса BAFTA, четыре «Оскара», включая победу в категории «Лучший иностранный фильм», хотя ничего иностранного в нем, в сущности, и не было.

Эта картина, как и знаменитая книга, по которой она поставлена, принципиально космополитическая, как и свойственный ей пафос пацифизма. Третья попытка воссоздать на экране опус Ремарка, как и первые две, рассказывает о глупости, абсурдности войны, которая тоже никого не сделала счастливым. При этом новая экранизация не следует книге и не соревнуется с ней. Она лишь иллюстрирует главный вывод Ремарка:

Свой шедевр батальной прозы Ремарк предваряет многозначительным обращением к читателям: «Эта книга не обвинение и не исповедь. Просто попытка рассказать о поколении, загубленном войной, хотя оно и избежало ее снарядов». И это значит, что книга, вторя роману Хемингуэя «Прощай, оружие», рассказывает о любом «потерянном поколении» — на чьей бы стороне оно ни сражалось.

Только поэтому стал возможным анекдот из жизни старого Голливуда. Первая экранизация Ремарка, которую в 1930-м снял Льюис Майлстоун (он же уроженец Кишинева Лейб Мильштейн), оставила хозяев студии недовольными. Им не понравился мрачный финал без счастливого конца.

— Ну, это легко исправить, — сказал режиссер, — мы можем показать, что в войне победили немцы.

Следует сказать, что такой финал ничего бы не изменил. Ремарк писал о ненужной, лишней, бессмысленной войне, в которой старые гнусно обманули молодых, заставив их умирать ни за что.

— «Наше поколение, — говорит герой, — честнее их, они превосходили нас только фразерством и ловкостью. Первый же ураганный обстрел продемонстрировал нам нашу ошибку, в клочья разнес мировоззрение, которому нас учили они».

И эта книга, и все три ее экранизации говорят об универсальной подлости войны. За это Ремарка ненавидел Гитлер. Но в годы Второй мировой эта посылка звучала совсем не так убедительно, как перед ней. Вряд ли пацифизм мог помочь заключенным Освенцима. Абсолютное зло не терпит компромиссов. Сколько бы прожил Ганди при Гитлере или Сталине? Первая мировая оказалась никому не нужной, но жертвам агрессии такого не скажешь.

Из-за всего этого новая экранизация Ремарка не так своевременна, как кажется на первый взгляд. И ее успех представляется лишь авансом на реакцию кинематографа, которая отразит то, что происходит именно сегодня.

Ну а пока его обдумывают или снимают, роль массового искусства взяли на себя «говорящие головы» на экранах всевозможных стримов. Их популярность срывает любые завесы и бросает вызов самым могучим конкурентам. Одна Катя Гордеева* с ее миллионами (sic!) просмотров работает не хуже «Останкино». Так в жизнь ХХI века вернулась риторика. Отсылая нас к сократическому диалогу и церковной проповеди, устная речь, размноженная интернетом, берет реванш над фальшивым слогом газет и парадной картинкой телевизора.

2.

Изображенные Ремарком заклятые враги — немцы и французы — стали не просто союзниками, а земляками, жителями объединенной Европы. Но этот урок годится не для тех, кому еще предстоит убедиться: война — безжалостный и непоправимый анахронизм.

Этот сюжет — задание на дом и для словесности. Особенно — для прозы, которой нужно время, как тем же Ремарку с Хемингуэем, чтобы претворить батальный опыт не в дневники и письма, а в повести и романы.

Каким будет автор этих будущих книг? Для меня естественно все сравнивать с немецкими авторами-антифашистами, жившими, как и я, в Америке. Крупнейший из них, Томас Манн, говоривший, что «немецкая литература там, где я», после войны не вернулся в Германию. В том числе и потому, что там появились свои писатели, пережившие диктатуру и поражение. Первым из них стал любимец и русских читателей Генрих Бёлль. Возможно, из неизбывной привычки мыслить аналогиями мне чудится похожий на него автор, который опишет происходящее сегодня.

Но пока с этим справляются поэты.

Мы часто повторяем слова немецкого философа Теодора Адорно «писать стихи после Освенцима — варварство». Однако никакие трагедии и войны не мешали писать стихи. Скорее наоборот: именно исторические катаклизмы порождали новую поэзию. Так, в английской литературной истории есть три пика: елизаветинский золотой век с Шекспиром, «озерные романтики» во главе с Вордсвортом и стихи времен Первой мировой войны, творчество так называемых «окопных поэтов»: Уилфреда Оуэна, Роберта Грейвса, Зигфрида Сассуна. Самое известное стихотворение последнего называется строчкой из Горация — Dulce et decorum est рro patria mori, «Сладка и прекрасна за родину смерть», — и разоблачает ее:

И если б за повозкой ты шагал,

Где он лежал бессильно распростёртый,

И видел бельма и зубов оскал

На голове повисшей, полумертвой,

И слышал бы, как кровь струей свистящей

Из хриплых легких била при толчке,

Горькая, как ящур, на изъязвленном газом языке, —

Мой друг, тебя бы не прельстила честь

Учить детей в воинственном задоре

лжи старой: «Dulce et decorum est

Pro patria mori».

Именно та война привела к явлению новой поэтики, которая кардинально разошлась с предыдущей словесностью. Окопная правда похоронила все романтическое и героическое прежней традиции. Сам Сассун называл свои стихи «трактатами против войны». Если старая культура с ее патриотическим надрывом и рыцарским идеалом привела к мировой бойне, то адекватная войне поэзия, повторяя Адорно, должна стать «варварской». Какой она и оказалась под пером футуристов и дадаистов.

3.

Поэты первыми взялись осмыслить сегодняшний катаклизм и найти ему выражение в эстетически оформленных высказываниях. Стихи — телеграммы души, и во времена социальных сетей они мгновенно добираются до читателей вместе с новостями.

При этом интернет не разбирает, что разносит. Поэтому среди новейшей поэзии особое место занимают стихи лояльного напора. Мне они напоминают те, что печатались в упомянутых в «Швейке» военных изданиях под названиями «Из нашей гуляшевой пушки» и «Второй ранец юмора». Вот, например, строфа, которую я нашел в стихотворении моей старой знакомой, приятельницы Довлатова, бывшего «прораба перестройки» Юнны Мориц:

Даже если Запад сбросит невидимок,

Приказав Россию победить в бою,

Всё равно Победа — у нас, непобедимок,

Пасть порвем любому — за Родину свою!

В том же «Швейке» это называлось «Боже, покарай Англию».

Но среди лучших стихов, написанных за роковой год, меньше кровожадных и больше трагических. Их можно найти в уже успевших выйти антологиях. Таких, как «Понятые и свидетели», выпущенной в издательстве симпатичного книжного магазина «Бабель» в Тель-Авиве. Названия разделов хорошо описывают содержание: «В начале они подожгли небо и землю», «В год египетских казней», «Вылететь или остаться», «Горе прочней, чем камни».

Среди авторов выделяется киевлянин Александр Кабанов, который называет себя «украинском поэтом, пишущим на русском языке». Читая его поэтический дневник почти каждый день, я с наслаждением распутываю строчки со сложными сюрреалистическими образами, многие из которых просятся в эпиграфы. Но иногда эти стихи прозрачны, тихи, оглушительны:

Как много в воздухе свинца,

и с кем воюет Украина:

а это родина отца,

а это родина отца —

пришла за родиною сына.

А вот стихи из Москвы Ани Красильщик:

а еще вчера сидели

что-то пили,

что-то ели,

говорили: как-то жили,

значит, как-то проживем.

пальцы с красными ногтями,

брошенный велосипед.

для чего, зачем, откуда

кто за это даст ответ.

люди волки люди звери

время сжалось. бога нет.

морок душит. воздух сгущен.

вьются тучи. снова снег

Поэт из Бостона Катя Капович:

«День был весенний, хороший,

выла сирена в округе

только два раза из рощи», —

пишет подруга в фейсбуке**.

«Похоронили соседку,

сердце ее подкачало,

в холмик поставили ветку», —

пишет она из подвала.

Особое место в этой прифронтовой поэзии занимает стихотворение Алексея Цветкова. Я дружил с ним почти полвека. Автор жгучего темперамента, странного таланта, нестандартной эрудиции и бескомпромиссных стихов, он был безжалостен к читателям, не объясняя головоломных аллюзий. Но самое последнее стихотворение, написанное прошлой весной, совсем незадолго до смерти, — бесконечно трогательное и совсем простое, как его название:

Борщ

когда настал конец всему

пожар окрестных рощ

весь горизонт увяз в дыму

а мы варили борщ

мы шум снимали поскорей

мы жгли последний газ

покуда залпы батарей

нащупывали нас

я встал и подошел к окну

где взрывы чуть моргни

где нам кровавую луну

развесили они

уже вертелись как юла

покойники в гробу

и кто-то вскинув два крыла

уже трубил в трубу

оскал обрушенной стены

предсмертный визг котов

и оклик мне из-за спины

садимся борщ готов

мы ляжем вскорости костьми

но борщ не пропущу

не пропадать же черт возьми

хорошему борщу

3.

Другая вершина поэзии военного времени — стихотворный ежедневник Веры Павловой.

Я слежу за ее стихами с самого начала — со знаменитой дебютной полосы в «Независимой газете». С тех пор она выпустила полку книг с чудными стихами — всегда изобретательными, дерзкими и элегантными, как античные геммы. Но поэзия последнего года поднялась на верхний этаж. Это — шедевр Веры Павловой.

Я сам видел, как на литературном фестивале в Тарту, в зале, где слушали в записи ее новые стихи, плакали матерые филологи, привыкшие расчленять поэзию, а не принимать ее внутрь сырой и беззащитной.

Все стихи Веры Павловой, по ее словам, можно написать на ладони и прочесть при свете одной спички. Но концентрация поэтического смысла — как в гранате. И часто эти стихи обращены к себе, автору, ставшему неузнаваемым. Вера об этом сама мне и сказала: «Друзья-поэты жаловались на немоту. Я, напротив, писала каждый день. Не узнавая свой голос. Так было давным-давно, в роддоме: схватка проходит, я недоумеваю — кто это только что кричал? А в родблоке кроме меня никого нет».

Вот такие обращенные к себе стихи:

Петь перестал? Писать перестал?

Новости колюще-режущи?

Просто представь, что концертный зал

это бомбоубежище,

с передовой не звонит жених,

нет писем от сына-беженца.

Плачущим пой. Пиши о них.

И, может быть, ты утешишься.

Еще одно:

Не на митинге, не в неволе,

не в убежище, не в бою

я беру интервью у боли.

Главный жанр сейчас — интервью.

Не под бомбами, не в обозе,

не на кладбище, не в строю

сокрушительные вопросы

я самой себе задаю.

Ну а это стихотворение годится в эпитафию году, омытому горем:

Вы — ура-патриоты,

я — увы-патриот.

Что оставила? Ноты —

шкаф зачитанных нот, —

пианино, могилы,

маму, книги, дела.

Сердце? — Нет, прихватила.

Душу? — Нет, увезла.

4.

И наконец стихотворение, захватившее Сеть. В нем автор — Евгения Беркович — свела вместе разные поколения, чтобы они, наконец, смогли выяснить отношения без помощи властей.

То ли новостей перебрал,

То ли вина в обед,

Только ночью к Сергею пришел его воевавший дед.

Сел на икеевскую табуретку, спиной заслоняя двор

За окном. У меня, говорит, к тебе,

Сереженька, разговор.

Не мог бы ты, дорогой мой, любимый внук,

Никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук**?

Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт,

Просто возьми и не делай этого, просит дед,

Никаких побед моим именем,

Вообще никаких побед.

Также, он продолжает, я был бы рад,

Если бы ты не носил меня на парад,

Я прошу тебя очень (и делает так рукой),

Мне не нужен полк,

Ни бессмертный, ни смертный, Сереженька, никакой.

Отпусти меня на покой, Сережа,

Я заслужил покой.

* Внесенная властями РФ в реестр иноагентов.

** Принадлежит компании Meta, чья деятельность признана экстремистской и запрещена в РФ.