У моей близкой знакомой Л. после начала спецоперации уехали дети. Ну как «дети» — взрослый сын, его жена и маленькая дочка.
Уезжали весной, с чемоданами. С большими, конечно. Все-таки неизвестно, сколько предстоит там жить — самая необходимая одежда, обувь, какие-то игрушки для девочки, несколько самых любимых детских книг, не знаю, бутылочка для молока.
Потом пришло лето, и стало понятно, что переезд надолго. В какой-то волшебный грузовик, который возит через границу вещи релокантов, как сейчас говорят (удобное слово), погрузили еще несколько тюков нужного и необходимого.
И все же, несмотря на две поездки волшебного грузовичка, что-то важное забыли. Вещи перетаскивались с квартиры на квартиру, перекладывались десятки раз из тюка в тюк, из сумки в сумку.
В результате выяснилось: ребенку невыносимо нужна деревянная детская лошадка.
Забыли семейные реликвии: увеличенный фотопортрет прабабушки и прадедушки, младенческое платьице, первые детские тапочки с помпончиками, дорогую сердцу посуду — две чашки, кофейник… И да, плюшевого медведя, конечно.
Кое-что в этой суматохе найти не удалось. Но все-таки ко второй поездке волшебного грузовичка Л., торжествуя и радуясь, что спасла реликвии, отправила посылку с не то чтобы очень нужными, но дорогими вещами.
…Я вспомнил эту историю сразу, когда пришел в Музей русского зарубежья на экскурсию «Исход 1920‒1922. Истории и судьбы». Вот та же самая деревянная лошадка. Практически такая же. Вот крестильное платьице для младенца. Вот плюшевый медвежонок Тедди, который из России переехал в Китай, а оттуда в США. Вот чемоданы. Вот книги.
Экспозиция в Музее русского зарубежья «Исход 1920‒1922. Истории и судьбы». Фото: соцсети
В этом музее нет «типологических» экспонатов. И нет экспонатов, которые куплены за деньги (об этом экскурсовод гордо объявляет в самом начале).
Есть, конечно, элементы музейных декораций, немного театральные — патефон, на котором звучит голос Шаляпина, вот эти чемоданы, составленные в пирамиды. Остальное — реальные вещи белых эмигрантов, переданные музею семьями тех, кто уехал из России навсегда уже сто лет назад.
Есть среди них совершенно уникальные, например, салфетка из Зимнего дворца и хрустальная подвеска, упавшая с люстры после выстрела. Ее бережно завернул в эту салфетку один из юнкеров, защищавших до последнего резиденцию императора.
Конечно, бережно хранились в семьях боевые реликвии — погоны, например, их тут много. О каждом из них можно рассказывать долго — «дроздовцы» и «каппелевцы», войска белого Севера и Юга, Запада и Востока. Что означает этот цвет на погоне, что означает этот кант. Порой самодельные, сделанные из шинельного сукна, обшитые наспех, с пуговицами вместо звездочек.
Есть в экспозиции и шашки, причем одна — боевая, с зарубками и деформациями — понятно, от чего, но оружия здесь мало, и война в экспозиции — не основная тема. Основная — память. И все-таки главными вещами для меня оказались именно эти, домашние — лошадка, медвежонок, младенческое платьице. Книги, книги, книги, которые вдруг обрели невероятную ценность.
Экспозиция в Музее русского зарубежья «Исход 1920‒1922. Истории и судьбы». Фото: соцсети
…Я ждал, конечно, что будут какие-то совпадения. Но не до такой степени. Не до такой.
Музей как жанр (хороший музей) и от книги, и от фильма отличается тем, что цепляет твое сознание на каком-то ином, неуловимом уровне.
Ты не понимаешь, в какой момент и по какой причине у тебя начинает щемить сердце, перехватывать дыхание — ну да, чашки, ну да, подвеска, ну медвежонок, ну погоны, ну иконка… Просто вещи, просто предметы, интересные, ну и что?
У меня это случилось в довольно странный момент — речь зашла о том, как находившиеся в чудовищных условиях лагерей для перемещенных лиц (а именно это ждало корпуса белой армии в Турции или в Эстонии) солдаты и офицеры умудрялись поддерживать чистоту, порядок, выглядеть опрятно, бриться, заботиться о каждом ребенке, о каждой семье (ведь многие отступали с семьями). И все это притом что кормили-то ужасно, а порой не кормили совсем, притом что жить в палатках и бараках приходилось месяцами, что медикаментов и врачебной помощи не было (пока в Галлиполи, например, не пришла американская), и все это уже после того, как они «спаслись от большевиков». Война проиграна, родина потеряна. И все равно — порядок, чистота, дисциплина, гигиена и санитария, забота о малых и больных.
И вдруг я понял, что хотя дети моей знакомой Л. и другие «дети» — не воюют, но и они сейчас внутри того же сюжета изгнания, сюжета библейских испытаний — когда самые необходимые, самые простые вещи даются с огромным трудом, как бы строятся заново, когда огонь, говоря образно, извлекается трением одной палочки о другую, и неоткуда взять ощущения обычной жизни, ее просто нет.
Многие сейчас возражают, не принимают сравнение первой большой волны русской эмиграции — с нынешней (я насчитал, что она пятая). Но вот я посмотрел в Музее русского зарубежья цифры: два миллиона человек оказались в эмиграции после той Гражданской войны, то есть уехали, бежали из России.
На сегодняшний день социологи, демографы, разные источники говорят о том, что только за первый год из России уехали (плюс минус) миллион человек. Это не официальная статистика — да ее и невозможно найти, по многим причинам. Государство ее скрывает, и пока границы, слава богу, открыты — многие пересекают их в разном направлении. Но есть некие данные сопредельных государств, там уже счет идет на сотни тысяч, и эта статистика выплывает сама, двести тысяч «русских» только в Казахстане, триста тысяч только в Грузии.
Рига, Таллин, Вильнюс, Берлин, Прага, к ним, конечно, добавились Тбилиси и Тель-Авив (сто лет назад независимая Грузия продержалась недолго, а Израиля еще не было) — стали и центрами притяжения для эмигрантов в целом, и центрами возникновения новой «эмигрантской культуры»: редакций, изданий (только теперь они в основном не бумажные, а цифровые), спектаклей, книжных ярмарок и выставок, какого-то подобия клубов, домашних салонов.
Белые эмигранты увозили с собой не только вещи и книги, но и целые «институты» прежней жизни:
например, за границей, как только чуть-чуть все утрясалось или даже не дожидаясь этого момента, офицеры учреждали кадетские корпуса (последний из них, во Франции, прекратил свое существование лишь в 1960-х годах), благотворительные общества для помощи неимущим и больным, детям и одиноким матерям, вообще любые способы добровольных общественных объединений — воинские союзы, даже партии. Учреждали они не только редакции новых газет и журналов, но и научно-образовательные центры — библиотеки, архивы, был Карлов университет в Праге, который давал гражданское образование офицерам белой армии, были и другие курсы и школы для детей и взрослых.
Новая, пятая волна эмигрантов, за редким исключением, из образовательных учреждений пока родила лишь частные детские садики, что понятно: основной контингент из этого миллиона — молодые семьи, у которых растут еще совсем малыши.
Экспозиция в Музее русского зарубежья «Исход 1920‒1922. Истории и судьбы». Фото: соцсети
…Музей русского зарубежья, конечно, состоит не только из уникальных экспонатов, очень редких фотографий, фактов и цифр. Он состоит главным образом из историй — о людях, которые сражались против большевиков на фронтах Гражданской войны, об их трагических судьбах.
Какое чувство я испытываю, когда слышу, например, о полковнике Враштиле, который выводил свой Конно-Егерский полк в «полосу отчуждения» КВЖД, то есть в Китай? Казаки на границе попросили разоружиться и клятвенно пообещали «отпустить». Враштил поверил их слову и приказал своим сдать оружие — казаки раздели пленных, голых посадили в вагоны, пытали, утопили в реке, Враштила расстреляли.
Какое чувство я испытываю, когда узнаю, как большевики извлекали из могилы тело генерала Корнилова, главнокомандующего Белой армии, глумились над ним и сожгли —
и с тех пор белые с боями прорывали фронт, совершали отчаянные вылазки, теряя людей, просто чтобы отбить тела своих погибших командиров, не позволить глумиться над ними?
Какое чувство вообще может испытать нормальный человек, узнав, как в Крыму расстреливали тысячи белых офицеров, не захотевших уехать, которым Фрунзе обещал помилование — и они приходили на «перепись», называли себя и свои адреса, веря в «слово военного»?
Ужас испытываю.
Многие из этих фактов стали известны еще во время перестройки — но многие так и остались вне поля зрения читающей публики. (Да и где она теперь, эта «читающая публика»?) Сотни, тысячи фактов глумления, пыток, подлого обмана, зверств и расстрелов — все это совершали красные.
Конечно, новая волна эмиграции — это совсем не те люди, которые в ужасе и панике садились на корабли, отплывающие из Крыма, в давке, теряя вещи, рискуя утонуть (но хотя корабли были переполнены и плыли, оседая по корму, утонул лишь один небольшой корабль). Это не те люди, которые отчаянно, повинуясь воинскому долгу, воевали за свои убеждения. Это не те люди, которых морили голодом в лагерях. И не те, которые выменивают последние вещи на еду.
Даже порой кощунственным кажется это сравнение.
Но хороший музей — это такой жанр, который заставляет тебя вынырнуть из прежних стереотипов.
И вот этот, конкретный Музей русского зарубежья, он, конечно, умеет задавать вопросы. Довольно тяжелые вопросы.
От чего бегут сегодня наши соотечественники? От того же самого, по большому счету — от военных действий. Да, конечно, сами они отказались в них участвовать. Но эта ***** имеет все шансы перерасти в другую. И что тогда?
…Экскурсия заканчивается неожиданно — черной стеной, где просто размещены буквы, огромный текст. Это речь Бунина 16 февраля 1924 года, в которой он откликается на смерть Ленина, откликается, пораженный реакцией западного мира.
Как ни странно, эти буквы на черной стене — оказываются главным «экспонатом». Речь Бунина стягивает в себя все смыслы, все музейные истории — и эти семейные реликвии, и деревянную лошадку, и письма, и фотографии из лагерей.
«Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет Ленинских градов, Ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия. «Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!» Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем его, это наше право и даже наш долг, и расцениваем с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. «Они не хотят ради России претерпеть большевика!» Да, не хотим — можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. «Они не прислушиваются к голосу России!» Опять не так: мы очень прислушиваемся и — ясно слышим все еще тот же и все еще преобладающий голос хама, хищника и комсомольца да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи. Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда».
Тогдашний вопрос Бунина — почему Запад примирился с большевизмом, почему он «сдал» ему настоящую большую Россию — остался в прошлом. Да, в общем и целом, примирился. Не смог не примириться.
Но есть у него вопрос и совершенно сегодняшний — примирились ли мы с большевизмом? И что делать пятой волне эмиграции — тоже «примиряться» с «течением рек»?
Те эмигранты не захотели, они ждали десятки лет, ждали из поколения в поколение — но ничего не дождались, увы.
Экскурсию (надо сказать, очень хорошую) по экспонатам музея и по его «историям» проводят раз в неделю. Могут купить билеты и записаться заранее пятнадцать человек. На той экскурсии, где был я, нас оказалось пять. Были и «неорганизованные посетители», слава богу. Но немного. Не так много, как хотелось бы.
В прекрасном новом здании Музея русского зарубежья на Таганке, буквально через улицу от исторического здания театра, где играли Высоцкий и Золотухин, Демидова и Смехов, в уютном московском снегу, среди поместий, особняков, церквей, в переулках старой Москвы — как в золотом ларце хранятся теперь эти реликвии. Погоны, иконы, награды, подвеска от люстры, салфетка, которые путешествовали через океаны.
Странное чувство. Кажется, что их вернули на родину, поставили в «красный угол» в большой московской избе — и что же дальше? А в каждой этой истории, в каждой этой вещи горят огнем страшные, непростые вопросы.
Они не простые, например, и для меня лично — потому что оба моих деда, русский и еврейский, воевали на Гражданской войне за красных, были тогда на фронте с другой стороны. И понимая правду белых, я в какой-то мере понимаю и правду красных.
Правда проигравшей стороны, видимо, никогда не становится главным историческим нарративом — это можно понять хотя бы по истории Юга в гражданской войне в США, которая была за 50 лет до нашей, войне тоже чудовищной и беспощадной. Хотя нам со стороны трудно судить — были ли на ней та же подлость и тот же садизм? Но все-таки эта правда не должна быть забыта, не должна быть уложена в «дальний ящик».
Экспозиция в Музее русского зарубежья «Исход 1920‒1922. Истории и судьбы». Фото: соцсети
Но мы так ничего и не поняли про этот опыт, мы не знаем, как с ним быть и как к нему относиться — несмотря на огромную научную литературу (только библиографический указатель работ о русской эмиграции занимает два тома), несмотря на вернувшиеся в культурный обиход имена, книги и даже кино. Кстати, если пойдете в музей, спросите экскурсовода, в чем неправда, где подтасовки в таких любимых нашим народом фильмах, как «Бег», «Служили два товарища» или «Адъютант его превосходительства», будет интересно.
Улеглись в какую-то очень уютную, очень удобную идеологическую упаковку все эти истории, эти реликвии («власть свергать ни в коем случае нельзя, революция это плохо, но великий СССР, великого Сталина мы вам не отдадим, это про другое»). Кругом — по-прежнему культ советской эпохи, всего советского, во всех, даже мельчайших проявлениях, от эстрадных песен до советских плакатов и реклам.
Но ведь они не для того через сто лет вернулись на родину, эти эмигрантские истории и эти пронзающие вещи — чтобы их просто «признали», чтобы «позволили» им вернуться через десятилетия вражды и ненависти, чтобы их бережно упаковали в витрину. Нет, не для этого.
Не уместились в этот золотой, прекрасный ларец ни противоречия белой эмиграции времен Второй мировой войны — когда одни верили, что Гитлер освободит страну от большевиков, и пошли воевать за него, а другие отчаянно с ним боролись. Не уместилась драма «возвращенцев», столь актуальная сейчас — те, кто вернулся в тридцатые, все были уничтожены, те, кто в конце сороковых или в пятидесятые, могли чудом и уцелеть.
Но главный вопрос музея задан главным «экспонатом», речью Бунина — ну а можно ли примириться со злом, если ты знаешь, что это зло? Можно ли примириться со злом, если оно непобедимо? Можно ли примириться с тем, с чем примириться невозможно?
Вопрос задан… Но ответ как будто повис в воздухе.
Но это не вина музея и не вина людей, его создавших.
А у меня вопрос попроще, конечно. Вернется ли плюшевый медвежонок на Родину, и когда, через сколько лет?
Я не знаю. Я только знаю, что очень его жду.
