Сборник называется «Мальчишеская месть» (М.: Флобериум/Rugram), но такого рассказа в книге нет, рассказ про мальчишескую месть называется «Просцениум», и в нем девочка мстит за свою поруганную любовь, убивая престарелого режиссера, растоптавшего ее чувство. Есть «Натюрморт с мальчиком», инфернальный рассказ, где героя-фотографа подряжают сфотографировать мертвого мальчика, посаженного родителями на стул в нарядном костюмчике — при его жизни все было недосуг сделать фото. Это, можно сказать, эталонный рассказ Елены Скульской. Здесь характерные черты ее манеры сложились в портрет ее прозы. Короткой прозы, отличающейся от ее повестей и романов. А их, кстати, много, и они очень разнообразны. Мемуарные «Мраморный лебедь», «Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи» щедры на любовь, восхищение, остроумие, уважение, которые скрепляли жизнь автора и ее друзей, составивших славу эпохи.
Ее отменная мемуарная память — такой же редкий талант, как и любой другой, а в соединении с прозаическим он дает драгоценный эффект, когда история предстает перед потомками не только в столбиках дат и цифр, но во всей пестроте чувств и событий.
А вот повесть, например, «Самсон выходит из парикмахерской» брызжет другими чувствами, это чистый гран-гиньоль, где сатирический дар писательницы искрится всеми гранями — от злого сарказма до бесстрашного комикования, на фоне которого происходят вполне криминальные события, хотя речь и идет о жизни театра. Здесь читателю, особенно тому, кто за масками разнообразной живности — от крыс до кабанов — опознает коллектив таллинского театра русской драмы, обеспечены веселье, злорадство, негодование — в зависимости от расположения к главному герою сочинения.
Елена Скульская. Фото: Википедия
Таллин, город, где родилась Елена Скульская, и живет до сих пор, метафизически вошел глубоко в ее сознание (переводы ее книг на эстонский продаются успешнее многих эстонских) и явно отпечатался в прозе. Минимализм, напряженность, ироничность, точность ее рассказов, возможно, подсознательно, замешены на выдержанном, собранном, сдержанном эстонском характере (каким его можно представить по эстонской литературе). Умение мастерски строить сюжет тоже скорее западное отличие, что, разумеется, никак не умаляет своеобразие личных достоинств писателя.
Можно выбрать любой рассказ, и каждый поразит тебя редким умением вместить в две-три страницы несколько судеб,
как, например, в рассказе «Дебют»: молодого врача, рыщущего в поисках своей истории болезни, в то время как роженица истекает кровью; заведующей отделением, несостоявшаяся судьба которой просвечена в одном абзаце; юного мужа роженицы с заусеницами на руках, обреченного на унылое будущее; уборщицы в родильном зале, готовящей себя к жизни непременно с обеспеченным мужем. Из сплетения этих характеров возникает драма человеческих отношений — и вдруг все обрывается: не нужно ничего договаривать, если твоей созидательной энергии хватило, чтобы передать напряжение этой драмы.
Читатель обрушивается в бездну недописанного, достраивая эту жизнь по своему разумению. Он все время находится в прямом диалоге с писателем, ему не бывает скучно, поскольку эта умышленная обрывочность позволяет творить свои смыслы.
Конечно, писатель может эти смыслы переломить, но здесь многое зависит от скорости и силы воображения читателя. А Скульская прекрасно владеет способами пробудить его мощь. Она находит ту точку в пространстве рассказа, с которой читателю лучше всего видно то неуловимо страшное, или забавное, или потаенное, или безысходное, или насмешливое, что вносит жизнь в судьбы героев, которые чаще всего сами творцы своих неурядиц и сложностей. Она лучше всего чувствует себя среди зыбких границ смыслов, непроявленных чувств, отблесков идей. Как сказано на обложке книги, «это пятые акты драмы, в которых, по Аристотелю, и происходят катастрофы». Но это не значит, что ее рассказы мрачные или угнетающие душу.
Вихрь ассоциаций, живописность деталей, переливающаяся цветовая аура, внезапный, как спотыкание, юмор или смешной сарказм поддерживают напряжение читательского наслаждения.
«Девочка моя, — стонет муж, — мой нежный пузырик, пойми, если ты повесишься, то нас с моей возлюбленной обвинят в твоем уходе, это не годится. Нам все должны сочувствовать, должны жалеть, ведь ты смертельно больна, а мы не смеем тебя волновать, наше ожидание тенисто и хранит недомолвку…»
Скульская — мастер деталей. Настолько ярких, что иногда ты чувствуешь, что рассказ написан ради возможности употребить неожиданные «ноты черешни», «молочное вымя фонаря», «голубцы с жесткими жилами капустной обертки», «разваренное, рыхлое лицо таксиста», «низкий, мохнатый голос» — в каждом рассказе есть образ, в который закручивается спираль драмы. Ты можешь прочитать пять рассказов, а можешь все 56 и повесть «Аморе миа!» в придачу — чувство, что прикоснулся к хрупкому миру, погрузился в его таинственность, взлетел к новому пониманию его смыслов — не зависит от объема. Оно зависит от неизбывного интереса к жизни человеческих отношений, которая так же извилиста, как сама жизнь. Об этом и книга.
