Чем отличается лицо человека мыслящего от лица человека лояльного? У лояльного — нет выражения, а концентрация есть, как будто его не отпускает какая-то мысль.
Это вовсе не так сложно. У лояльных всегда будет внутренне сконцентрированное выражение лица. Неважно, что это лицо выражает. Чаще всего ничего не выражает. А концентрация есть. Как будто этих людей никогда не отпускает какая-то мысль. Но фокус в том, что там нет мысли. Есть всплывающие в сознании разрозненные образы вещей и обрывки абстрактных представлений. И все это выплывает на фоне безначального и безмысленного ничто. Концентрация же здесь — это физиогномический камуфляж, бессознательное подражание той известной роденовской скульптуре тревожно сжавшегося человека, что так неудачно была названа «Мыслитель».
Чем сильнее и безмысленнее внутреннее ничто, тем сильнее будет комплекс подражания мыслящему существу.
Вот только физиогномически процесс мышления выражается совсем не в концентрации, не в сжатии. Напротив. Мысль, разум — это субстанции трансцендентальные, а потому и лицо мыслящего человека будет выглядеть как не от мира сего. Лицо мыслителя — это лицо человека «не отсюда», оно полярно лицу сосредоточенному.
Что общего у сконцентрированных людей и власти? Они одной природы. Люди чувствуют эту родственность и потому безоговорочно, на каком-то очень глубоком уровне своего безмыслия признают власть.
Власть тоже порождается из ничто и безмыслия, а потому все время старается скрывать от себя и других этот факт, потому все время кричит о себе и выставляет себя как основу основ.
Если и есть у власти какая-то мысль, то это очень тревожная и тайная мысль о собственной несубстанциональности. Или попросту о собственной ничтожности. Но так ли уж эта мысль интересна? Из века в век повторяется — со времен Дамокла, увидавшего над собой подвешенный на конском волосе меч. Кроме того, эта мысль неприятна.
Поэтому, чтоб не быть в неприятном, власть заполняет свои будни вещами — огромным количеством вещей, которые она расставляет, перекладывает, а иногда создает из них ритуальные кольца. А еще заполняет себя обрывками тех идей, что для нее не слишком сложны. Неважно, производит она их сама или просто присваивает, но при этом всегда делает вид, что именно вот так — через вещи и несложные идеи — создается и держится этот мир. Что все вращается вокруг них, а она, власть, — их бессменный инициатор и покровитель. Представленный таким образом мир становится до неприличия иллюзорен. Но это весьма устойчивая иллюзия. Ибо люди, живущие в нем, и сами нуждаются в самообмане. Ведь они, как и власть, плывут в той же пустоте и так же нуждаются для опоры в вещах и обрывках — лишь бы собственное безмыслие не поглотило их страшно и бесповоротно. Люди и власть привыкают поддерживать друг друга и такой мир. Да он и не существовал бы вовсе без их детального на нем сосредоточения. Мир, в котором обитает власть и лояльные люди, делается посредством усиленного и тревожного внимания к деталям, ибо без деталей все существующее тотчас лишается всякого смысла, как лишены его сами властвующие и лояльные.
Единственная проблема — любители мыслить испытывают в таком мире невыносимую скуку. Но их не так много, этих трансцендентальных фриков, никогда не довольствующихся простыми и зарегистрированными историями об устройстве Вселенной. Впрочем, любители мыслить никогда не были особенно благодарными.
***
Но порой даже и власти становится скучна иллюзия. Ведь хоть она и старательно скрывает от себя факт собственной несубстанциональности, но все же с этим фактом она всегда пребывает глаза в глаза. И порой власть неудержимо хочет откровения о себе самой. Сбросить иллюзии, камуфлирующие прикрытия и освобождающе громко заявить: все наши привычные вещи, ритуальные кольца отношений, наши успокоительные идеи — все это жалкие игры и хлам! Нет никаких основ у нашего мира, нет никакой природы и нет царства идей!
Мы движемся из ничто, через ничто и в ничто! Все, что нам реально доступно, — это эффектный жест, на который успеем сподобиться в кратком промежутке между пустотами. И нет ничего стоящего, кроме эффектного жеста!
Но самым эффектным и бескомпромиссно честным будет для власти тот жест, которым она наконец-то укажет на собственную суть — на безмысленное, страшное и неотвратимое ничто. Такой жест называется «война». Трудно найти что-то правдивее войны, если за всяким существованием ожидает ничто.
Конечно, у любителя мыслить и тут мог бы возникнуть вопрос: это ничто ожидает как действительно неопровержимый факт или оно всего лишь «ожидается», а все доказательства неопровержимости сводятся к тому, что чье-то сознание не способно вообразить себе нечто большее? Но любителю мыслить настрого запрещено спрашивать о войне и размышлять о ней вслух. Это приравнено к тому, как оскорблять сомнениями правду. Последнюю правду, в которой власть наконец-то решается на откровение, решается стать самою собой.
А что лояльные люди? Они тоже устали от иллюзий. Обилие вещей, требующих неустанного внимания и ритуалов, требующих неукоснительного участия, — это кого угодно приведет к отчаянию. Что видит лояльный человек впереди? Он видит отсутствие перемен. Та же улица, та же аптека. И еще — коммунальные платежи.
Тогда не лучший ли выход тот же, что и у власти, — отдаться правде? Те — от скуки, эти — от отчаяния. А правда, когда она появляется в глазах лояльного человека, заполняет эти глаза уже не концентрацией на ничтожных деталях.
Она заполняет их самого чистого разлива, неразбавленным ничем. Тем, к чему только и готово сознание, не привыкшее воображать себе нечто большее. А если ничем, то нет и различий между войной и миром, между атакой и обороной, между нефтяным рейтингом и березовым перелеском.
Есть ли для этого бытия растворитель сильнее, чем сила лояльности?
