школьные рассказыКультура

Укрощение диких обезьян

Шестой урок в восьмом «Б»

Укрощение диких обезьян
Фото: фотохроника ТАСС

В пятницу, на большой перемене, я сидел в пустом классе, давая нервам отдых между уроками. Вдруг дверь открылась, и скорой деловой походкой вошла завуч Дарья Даниловна — молодая женщина с черными усиками над верхней губой.

— Алексей Михайлович, я к вам! — сказала она тем интимным тоном, которым всегда говорит начальство, прежде чем попросить вас об одолжении.

— Да? — сказал я. — Ко мне? В классе никого, кроме меня, не было, но ирония слишком сложна для администрации: чтобы понять ее, надо секунду подумать, а подумать у них времени нет. Дел много.

— Да, да, к вам! — радостно подтвердила она. — С просьбой! Мы посылаем Гелану Лукрециевну на семинар в РОНО. Не возьмете ли вы ее восьмой «Б» на шестом уроке? Выручайте, а? — она улыбнулась мне фальшиво и бодро.

Вообще это замена — дело обычное. Тут начальство не просит, а приказывает. Но восьмой «Б» — особый случай. «Не пойду!» — отвечают учителя на просьбы взять замену в «питомнике диких обезьян», как называет этот класс физик Петр Иванович. И приходится их (нас) просить и упрашивать…

— Хорошо, я возьму их на шестой урок, — сказал я. На работу я не набивался, но и не увиливал от нее. Страха во мне не было. Скорее любопытство. Если уже заниматься делом, то хочется изведать в нем все. В том числе и урок в самом трудном, распущенном, «неуправляемом» и «хулиганском» классе школы. К тому же я был уверен, что справлюсь — не в «трудности» класса, а в неспособности коллег-учителей я видел причину всего происходившего вокруг восьмого «Б». Слишком много крика. Слишком много наказаний. Перебор требований. Я работал в школе уже седьмой месяц и знал, что доброта — лучшая педагогика; именно спокойной человеческой доброты не хватало нашим учителям, изначально, до опыта, видевшим в детях преступников…

— Спасибо, Алексей Михайлович! — сладко поблагодарила меня завуч и удалилось все той же походкой, строго и озабоченно постукивая каблуками.

Через час я вошел в дверь кабинета немецкого языка. На пороге лежала дохлая крыса. Не сбившись с шага, я перешагнул ее и встал у учительского стола. Кабинет, в который восьмой «Б» пошел на пять минут раньше меня, представлял собой зрелище погрома.

Столы стояли криво. Один стул был заброшен на шкаф. Стенд упал. Все окна были раскрыты. Пол между рядами был забросан таким количеством семечек, как будто тут лущил их целый батальон скучающих солдат. Доска была разрисована до такой степени, что понять ничего было нельзя, а вместо мела и указки у доски лежал огрызок яблока.

— Здравствуйте! — сказал я. Из середины разброда поднялась высокая девочка с зачесанными назад волосами и потупленным взором. — Садитесь! Девочка села, открыла перед собой толстый том романа и стоически погрузилась в чтение. Справа налево, через весь класс, над головами плавно пролетел сложенный из бумаги голубь. Раздался вскрик, и двое парней на задней парте заворочались, обхватив друг друга руками. Они боролись. — Ой, хорошенький какой учитель! — выскочил из общего шума веселый девичий голосок. Я стоял и ждал, оглядывая класс, но тишина не наступала. Через тридцать секунд я понял, что могу стоять так весь урок, им дела нет.

— Меня зовут Алексей Михайлович, — все-таки сказал я и почувствовал всю неуместность этой фразы. Но дальнейшее было не лучше. — Я проведу у вас замену немецкого языка. Что было задано на дом?

Никто не ответил.

— Ау! — сказал я. — Тишина! Кто знает, что было задано на дом?

— А у вас за спиной крыса дохлая лежит! — дружелюбно напомнил мне плечистый, спортивного вида молодой человек с забинтованной рукой. Я посмотрел ему в глаза. Он улыбнулся. Я понял, что он не боится меня.

— Никто не знает, — сказал я. — Ладно. Открыли учебники. Страница 97, упражнение 5. Через 30 секунд спрашиваю.

Ничего в классе не изменилось. Высокая девочка, читавшая роман, со вздохом закрыла книгу и открыла учебник. Больше никто. По-прежнему в воздухе висел густой рой слов.

Шарканье ног, всхлипы, стоны, смех, бубнящие голоса, возмущенные выкрики. Парни качались на стульях, сидели ко мне спиной и плевали в девочек шелуху от семечек. Большая группа девочек, сосредоточенная в правом ряду, жила веселой и обильной жизнью кафешантана.

Фото: Владимир Витченко, Сергей Желудович / фотохроника ТАСС

Фото: Владимир Витченко, Сергей Желудович / фотохроника ТАСС

Тут разом происходило многое. Брюнетка с обиженно поджатыми губками гляделась в зеркальце. Блондинка с низкой челкой и узкими китайскими глазами нежно объяснялась с парнем из ряда напротив. Сблизив головы и колени, они ворковали о чем-то, и он держал ее за руку. Еще одна, с торчащими во все стороны лохмами ржавого цвета, дюжая, грудастая, через весь класс вела перебранку с улыбающимся небритым мужчиной баскетбольного роста, о школьном возрасте которого говорили только синяя форма и портфель, с которым он сидел в обнимку: «Ну ты у меня допрыгаешься, Самохвал! — Ку! — Ну, баранки гну! Я сказала! — О! — До перемены подожди только, понял!» — угрожала воительница, сидя на стуле боком в позе клоунессы Тулуз-Лотрека, широко расставив ноги в синих колготках. Голубь пролетел в обратном направлении. На меня никто не глядел. На мгновенье мне показалось, что меня и нет.

— Послушайте! — сказал я. — В чем дело? Кончайте шуметь! Приличные люди так себя не ведут! Чего вы вообще хотите добиться своим шумом?

— А мы неприличные! — громко закричала брюнетка, глядевшаяся в зеркальце, и с многозначительной улыбкой посмотрела на своих подруг. Все захохотали. Я, не понимая, глядел на их трясущиеся, искаженные хохотом лица. Я взглядом шарил по классу, выискивая, где главный источник шума, но найти не мог:

двадцать человек дружно производили шум и хаос, и мне снова показалось, что я, со своим немецким, тут не существую — они были недосягаемы для меня, и внезапное предчувствие неприятным холодком мазануло сердце. Тридцать секунд прошли.

— Прошу вас, отвечайте! — сказал я, останавливаясь в середине класса перед столом, за которым с учебником в руках задумчиво сидел молодой человек. Это был лучший вариант. Он по крайней мере не орал. — Слушаю! Первое предложение! Читайте! — потребовал я от него, не желая видеть, что учебник его даже не открыт. Его руки мусолили страницы. — Что молчим?

Это был симпатичный белобрысый паренек, не желавший никому зла. В хорошем классе и он был бы хорошим. Он молчал.

— Фамилия? — крикнул я, перекрывая непрекращающийся гул.

— Кочетков.

— Я должен поставить вам «два», Кочетков. К сожалению. Я решительно направился к столу, нашел его в списке и после двух «четверок» поставил «пару». — Дневник!

— На! — весь залившись пунцовой краской, он бросил дневник мне на стол. Ни один из двадцати не обратил внимания на нашу стычку. Что делать дальше, я не знал. — Повторяю: страница 97, упражнение 5, — сказал я, цепляясь за задание, как утопающий за доску. — Ответ готов? У кого готов? Я обвел глазами класс. Я мог бы спросить девочку, покорно сидевшую перед открытым учебником, но это был бы самообман. — Кто-нибудь способен ответить?

— А у вас за спиной крыса дохлая лежит! — снова дружелюбно напомнил мне плечистый, спортивного вида молодой человек с забинтованной рукой. Тут же за моей спиной затренькало что-то. Я резко крутанулся назад. Толстый, как шар, парень с улыбкой глядел мне прямо в глаза. В огромных, рыхлых руках была маленькая игрушечка-балалайка янтарного цвета, расписанная красным узором. Секунду мы смотрели друг на друга.

— Убрать балалайку! — крикнул я.

— Почему? — удивился он.

— Потому что она мне мешает.

— Я учусь играть, — поведал он мне спокойно. В его вываливающейся через ворот рубахи жирной груди была какая-то наглая, вальяжная нега. На столе он не сидел, а лежал. Учителя на него орут, в дневник пишут, а ему хоть бы хны.

Фото: Николай Адамович / фотохроника ТАСC

Фото: Николай Адамович / фотохроника ТАСC

Он уходит в ПТУ. И последние месяцы в школе он решил провести приятно. Развалясь, он глядел на меня с насмешкой, как бы говоря без слов: «Ну, скажи что-нибудь еще… ну, попугай меня!» Он знал, что сделать ему я ничего не могу.

— Уберите балалайку, — с нажимом сказал я. — Вы на уроке.

— Да ну… — протянул он мне в спину. Я уже шел по классу, чувствуя, что как только задерживаюсь в одном месте, шум пуще прежнего начинает набухать в трех других. Слишком много шума. Слишком много активных врагов. Я чувствовал, что инициатива не у меня, а у них — инициатива и превосходство в силах. Я был похож на человека, пытающегося тушить десять пожаров сразу: и тут и там, и справа, и слева, и сзади, и спереди — повсюду происходило что-то непристойное, вызывающее, демонстративно невнимательное ко мне. Я ощущал всю неуместность своих приставаний, всю нелепость упражнения 5, которое я велел делать этим дюжим мужикам и их набухшим сексом подругам. Тут было что-то не так. Идя по классу между рядами, окруженный ироническими улыбками, видя в глазах откровенную насмешку над собой, я вдруг почувствовал, что проваливаюсь. Это была не метафора, не умственное сравнение, а физическое чувство провала.

Я не знал, что делать. Я шел по классу с суровым лицом, но внутри себя я бессильно тонул, и зацепиться было не за что, и противное ощущение собственной слабости расползалось в душе.

Они вокруг меня все верещали, все ухмылялись, все орали. Почва, ухнувшая куда-то из-под моих учительских подошв, была привычная, изначальная дисциплина, но тут, в восьмом «Б», ни в ком не было страха, а о дисциплине интереса смешно было и думать: какой, к черту, немецкий, какие пестики, тычинки и законы Ома…

Тут вдруг чернявый цыган в красной рубашке, надетой под синим форменным пиджаком, встал и пошел по классу, направляясь к разухабистому кафешантану правого ряда. Мгновенье в голове у меня была абсолютная, стерильная пустота: я глядел на смуглое, спокойное лицо парня и не знал, что сказать или сделать, хотя чувствовал, что делать что-то надо немедленно. Балалайка, прогулка по классу — последние обломки порядка качались у меня под ногами. Неожиданно в абсолютной пустоте моей головы пробежала жгучая искра ненависти — ненависти к спокойному, уверенному в себе цыгану, ненависти к доценту Лапик, пять лет института читавшей нам кисельно-слащавые лекции по педагогике… В этой мгновенно набухшей и окаменевшей, как кулак, ненависти было что-то крайне не педагогическое и аморальное. Все-таки — учитель. Все-таки — дети. На секунду во мне возник соблазн плюнуть на все, сесть за стол и провести оставшиеся полчаса, проверяя тетради: ну шумят, ну на пол плюют, ну учиться не хотят. Ничего страшного. Последний урок, не мой класс… Но что-то во мне не хотело соглашаться с этим простым и житейским взглядом на жизнь.

Цыган между тем вырвал из рук дюжей грудастой девочки пластмассовую линейку и отправился на место. Зачем ему нужна была линейка?

Тут мой беспомощный, блуждающий взгляд встретился с глазами высокой девушки, по-прежнему покорно сидевшей перед учебником, открытым на странице 97 и упражнении 5. Во взгляде ее было тихое сочувствие и знание всего, что случится со мной, как случалось с другими учителями, приходившими в восьмой «Б». Я смущенно отвел глаза, сосредотачиваясь и как бы пытаясь вспомнить что-то важное. И внезапно что-то изменилось во мне. Разом.

Воспитание, педагогика, необходимость учить их немецкому, фальшивые мысли о том, как бы сделать умнее и добрее вот этого толстого, и этого цыгана, и эту грудастую с торчащими лохмами — все это свалилось с меня, как старая ненужная кожа, мешавшая жить. Банда тинэйджеров. Что-то историческое об анархии, которую лечат пулеметами, проскочило у меня в голове…

Фото: Александр Шогин / фотохроника ТАСС

Фото: Александр Шогин / фотохроника ТАСС

— Чего орем? — не тая злого чувства, с грубой прямотой пивного ларька спросил я. — Чего вопим? Чего хотим?

— Ничего мы не хотим! — радостно взвился из общего шума ухарский выкрик маленькой, крепкой девчонки-бабенки с румяными щеками.

— А у вас за спиной крыса дохлая лежит! — в третий раз с улыбкой напомнил мне спортсмен с перебинтованной рукой.

— И будет лежать! — рявкнул я. — Ты подкинул, ты и гляди на нее сорок пять минут, понял? Но он не понял — он улыбался. — Э, ты, в правом ряду, третья парта, как фамилия? — закричал я, невежливо тыкая пальцем прямо в лицо глядящейся в зеркальце девочки.

— Блинкова! — в голосе ее был каприз.

— Кончай краситься, Блинкова! — ничего, кроме неприятностей, я теперь не хотел доставить им.

— А я никогда не крашусь! — вдруг страшно обиделась Блинкова. Класс заржал, засвистел, загремел, негодуя на меня и потешаясь над оскорбленной красавицей. Вдруг за моей спиной балалайка легко и отчетливо заиграла разухабистый мотив, и приятный баритон запел:

— Я Блинкову обожаю,

После школы провожаю,

Обнимаю от души,

Как же девки хороши!

— У-у-у-а-а-ых! — выплюнули двадцать восторженно разинутых в хохоте ртов. Я рванулся к толстому, вальяжно возлежавшему на стуле, и мощным хватом регбиста вырвал балалайку из белых лап. Каждый мускул моего тела был напитан эластичной, упругой силой. — Я предупреждал тебя! — закричал я, с треском отдирая створку окна и изо всех сил всаживая балалайку в асфальт, серевший двумя этажами ниже. Маленький янтарный треугольник звонко щелкнул. Черный гриф со струнами отскочил и запрыгал, как живой. Гуляющая во дворе группа продленного дня и воспитательница Нина Федоровна с удивлением посмотрели на балалайку, а потом на меня. Частушечник полез вверх и оказался огромной тушей мяса, которая медленно надвигалась на меня. Где-то сверху, над животом, выпирающим из-под застегнутого на одну пуговицу пиджака, над свешивающимися подбородками и распахнутым воротником, была небольшая головка с обиженным, почти плачущим личиком. — Ты!… Я! — хлюпая носом, говорило плаксиво личико. — Я! Ты ща у меня схлопочешь!

— А ну на место! — шагая ему навстречу, скупо, сквозь зубы, процедил я, на всякий случай нацеливаясь в открытый, нежный подбородок…

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow