Катя варит кофе, вокруг бегает длиннолапая молодая собака. В начале февраля в доме было две крысы, две кошки и один аквариум. Теперь семь крыс, кошки, собака и пять аквариумов. Люди уезжают, животные остаются, животным тоже нужен дом.

У Кати Пирожинской двое детей. По четвергам в ее квартире, где много жизни и живописи, собираются волонтеры — просто поговорить. Поговорить очень нужно, когда много месяцев работаешь с чужим горем. Катя не активистка, в ее жизни были бизнес и творчество.

С диагнозами, с которыми выжить или достойно умереть в нашей стране трудно даже человеку с российским паспортом и без трагедии беженства за плечами.

— Первые полтора-два месяца я просто рыдала. Был ужас и ощущение, что так не может быть. Я не активист, я консерватор. Много лет работала в сильном бизнесе, связанном с исследованием лекарственных препаратов, у нас была своя клиника. Был период, когда я зарабатывала своими картинами, делала одежки, давала мастер-классы, это не приносило больших денег, но мы спокойно жили… Да, до 24 февраля я просто жила. Я, конечно, видела в нашей клинике парней, которые воевали в Сирии. Абсолютно нормальные парни. Только без рук или ног. Но мы ведь ни на Сирию не реагировали, ни на условных тутси — может, нам за это и прилетело? В феврале я лежала плашмя и рыдала. Понимаешь, я очень люблю работать руками. Я адски хорошо это делаю. Я могу утром сесть, и к концу дня у меня будет великолепное платье или пара жилетов.

А тут я больше не смогла. Снова стала писать стихи, много. Смотрю из окна на новостройки — а вижу разбомбленные дома. Что я могла сделать? В апреле начали появляться волонтерские группы. Я собирала вещи, отвозила, привозила, встречала кого-то, селила… Подожди…

У Кати вибрирует телефон. Из Каховки (это под Херсоном) нужно вывозить лежачую пациентку. Она договаривается с волонтеркой где-то на юге России.

Вывезти можно только транзитом через контролируемую РФ территорию — ни один волонтер через линию фронта людей не повезет. Эвакуация идет на территорию России, а через нее — в Финляндию и другие страны. Но я все равно предчувствую возмущение части аудитории, которая заговорит о «трафике беспомощных людей на территорию России». Тема интернирования применительно к самым разным российским волонтерам всплывала не раз и не два. Но бьется она в данном конкретном случае одной картой — географической. Человек находится по эту сторону линии фронта. Ему нужна помощь. Зависит ли право на нее от гражданства? Возьмется кто-то перетащить лежачую из Каховки на контролируемую Украиной территорию и обеспечить ей срочную помощь? Предложит другой путь спасения? Нет, не в теории, а на практике, здесь и сейчас, ведь ждать переговоров, прекращения огня, окончания СВО умирающие не могут. И огонь остановить волонтеры не в силах. А вывезти из-под него — да.

Вот эта волонтер, она постит в соцсетях ссылки на сборы средств для мобилизованных, и она как бульдог вцепится и вывезет эту женщину, понимаешь? А я не смогу. Она десяток человек уже вывезла из Херсона. Один раз только сказала мне: «Ты, наверное, не любишь Россию?» Я ответила: «Моя любовь к России это моя личная история, она никого не касается». И это все, мы продолжаем работать. Со всеми можно договориться, если надо спасать. Когда я вывозила восьмимесячного ребенка в реанимации из Мариуполя, я звонила всем: и депутатам, и единороссам — мне было похрен.

Сейчас меня снова упрекнут: договариваться с кем угодно можно было раньше, а теперь между людьми пропасть, цена перехода через которую — репутация. Но попадали ли борцы за чистоту репутаций сами в ситуацию, когда в твоих руках судьба умирающего? Можно ли в этом случае отвергнуть помощь, если ее предлагает человек с чем-то неприемлемым для нас на аватарке?

Ветхозаветное стремление к чистоте нравов было разоблачено за пару тысяч лет до нас — притчей о самаритянине, который спас избитого, в то время как люди из более изысканного общества проходили мимо. У людей, которые вытаскивают других из ада, часто нет роскошной привилегии определять свой предел рукопожатности. В аду белые одежды быстро замарываются.

За окном предзимнее питерское утро. Катя разогревает плюшки, поправляет фото детей, магнитами пришпиленные к дверце холодильника. Она вывезла больше 300 украинских семей, это около тысячи человек. Еще есть люди, которых она вела, но которые передумали выезжать, есть те, кто попросил совета — и выехал сам. Бывает, за неделю с ее помощью выбирается до 50 человек. Бывает, выбраться не удается: из России не выпускают пограничники, которые после объявления о присоединении новых территорий начали требовать российские загранпаспорта у людей с паспортами «ДНР» или «ЛНР». Бывает, не впускают пограничники другой страны. И тогда люди снова пробуют выехать — в ином направлении, еще куда-то. Бывает, нужно просто добраться до российской больницы, чтобы безнадежный пациент ушел мирно и с обезболиванием.

— Ты берешься сопровождать людей, которые сами не могут выехать?

— На самом деле сам никто не может.

Куда-то, как в Бурачки (КПП на границе с Латвией. — Ред.), вроде проще добраться, но там толпа народу и дикая очередь. А в Нарве (пункт пропуска на границе с Эстонией. — Ред.) очередь меньше, но там идут отказы, раньше совсем не было, а сейчас все больше и больше. Отказы выписывают одни и те же эстонские пограничники. Мне говорят, что это сотрудники, которые рассматривают более сложные случаи и принимают более сложные решения. Отказывают людям с двумя паспортами — украинским и русским. Отказывают, если человек «слишком долго пробыл в России». Женщине, например, которая после ранения ходить не могла и в России лечилась. О ни очень слабо себе представляют, что такое украинский беженец в России. Они почему-то считают, что это человек, который должен быть абсолютно пассионарным защитником Украины. Но люди, о которых мы говорим, прошли подвалы, прошли страшные вещи.

Они здесь в себя пришли и двинулись дальше. Есть и другое: женщина жила здесь с украинским и российским паспортами. Ее бьет муж, и у нее уже есть статья за дискредитацию армии. Нарва — не пустит. Как-то целый табор развернули. А финны впустили. Волонтеры несколько таборов вывезли. На любой границе есть люди хорошие, есть плохие. И нужно правильные слова им говорить, чтобы проехать. Я это умею. Нужны гуманитарные визы для волонтеров. Это не так много людей, несколько сотен тех, кто сопровождает беженцев. Это надо решать институционально.

Я слушаю Катю и думаю, что всякое государство имеет право пускать или не пускать. Не приветствовать людей с паспортами не того цвета. Но еще думаю, что деление украинцев или россиян на «хороших» и «плохих» не вызывает у меня симпатии.

Катя начала писать книгу о том, что прожито за эти 10 месяцев. Она постит истории в телеграм-канал и публикует там стихи. Это, в сущности, дневник, и я буду приводить оттуда фрагменты. Например, эти:

Пирожинская — это псевдоним. Я знаю Катину настоящую фамилию, но писать не буду — по ее просьбе. Те, кому надо, наверняка знают, но лишний раз провоцировать к себе интерес особого рода Катя не хочет. От нее и ее осторожности зависит, пропустят в следующий раз нанятую ей скорую в Мариуполь или нет.

— Давай рассуждать с точки зрения условного товарища майора.

Если бы я была товарищем майором, я бы, безусловно, сюда полезла, стала в этом разбираться. Уезжают менее контролируемые люди по сравнению с теми, кто остается в российских ПВР. Там их кормят, одевают, работает телевизор — они государству понятны. А вот те, которые едут сами, чего-то другого хотят. Так что я условного майора понимаю. Другое дело, что мой контингент — это в основном тяжелые больные. Люди легально въехали в Россию, и я им помогаю.

Кате звонит сын лежачей беженки. Он не рядом, но он поможет, свяжется с волонтером, передаст все контакты, отправит документы.

— Если туда пускают, я могу прислать реанимобиль из России. Или просто сантранспорт. «Буханку». Платную скорую. Это сложный маршрут, потому что водителя могут не пропустить на КПП с российской стороны. Так было с тем же ребенком восьмимесячным. Не пропустили водителя, врач-реаниматолог сел за руль и повел туда скорую. А обратно отец ребенка вел скорую до КПП, а реаниматолог сидел с ребенком на руках.

«Организовывала эвакуацию Максима. Ему 8 месяцев. Он в больнице в Мариуполе. Диагноз (под вопросом) — опухоль головного мозга.

Ему капают противосудорожные и противоотечные. Но даже МРТ сделать не могут. И нейрохирургов нет. Я нашла реанимобиль. И это было самое легкое. Куда сложнее договориться в выходные о госпитализации ребенка-беженца с невнятным анамнезом и без обследований. Реанимобиль Ростов — Мариуполь — Ростов стоит 30 тыс., обследования — около 10 тыс. Желающие — можно в личку, а можно сделать репост. А можно просто пройти мимо.

Попробуйте обеспечить лечение российскому орфаннику. Добейтесь лекарств от СМА. А теперь представьте, что пациент — беженец, без документов и крыши над головой. Попадая в Россию, которая действительно приняла гигантское число беженцев из Украины, человек может рассчитывать на место в ПВР, тарелку супа, неотложную медпомощь. Но только волонтеры, собирающие памперсы и смеси для грудничков или деньги на еженедельный осмотр у врача для беженки на 8-м месяце беременности с резус-конфликтом, знают, что индивидуальных жизненно важных нужд самых уязвимых и самых слабых государство не замечает почти никогда. Но именно эти люди первыми бегут от боевых действий — по вполне очевидным причинам.

— Когда случилась частичная мобилизация, водители скорых куда-то исчезли. Я забронировала скорую до финской границы. Уже перед КПП выяснилось, что у водителя нет загранпаспорта. А в машине парень на одной ноге. Мы искали волонтеров, которые могут пересадить, довезти. Нашли. Нет, мы не всех довозим. Один человек умер практически на границе. До больницы довезли, но умер почти сразу. Он долго в Белгороде пролежал —проблема с документами: паспорт был еще советский. Женщина (вывезли из Херсона) умерла в больнице. Онкологическая, последняя стадия. У нее остались глухонемая мать и дочь 13 лет. Был мужчина возрастной, одинокий, онкология, первичная постановка диагноза — и сразу в тяжелой стадии. Был грузин, они в Украину попали беженцами из Сухуми, то есть они дважды беженцы. Прожил примерно две недели. Успел увидеть, точнее, почувствовать своего сына. Им отказали в выезде через Беларусь, пришлось возвращать, везти через Латвию. Но было понятно, что он уходит.

Катя ладонью зачесывает темные волосы назад, откидывается на стуле, смотрит за окно. Ее бабушка в сорок первом оказалась под Псковом в оккупации. А в сорок четвертом сама, одиннадцатилетняя, добралась до Ленинграда, где оставалась мать. Отец, Катин прадед, погиб в штрафбате после того, как бегал проститься с женой и был пойман. Второй прадед прошел два лагеря — немецкий и советский. Катя знает, что в ее крови блокада, эвакуация и оккупация.

— Я не могу каждому дать себя. Что люди могут сделать сами, они делают сами. Самое важное, что можно сделать для беженца, это вернуть ему управление собственной жизнью. Если беженцы справляются без меня, это супер. Готовьте, убирайте, стойте на голове. Важно быть занятым. А когда ты ничего не делаешь, ты беспомощен. Вот у тебя сидит твой координатор или твой волонтер, и ты просто ему наливаешь чай — это ты берешь жизнь в свои руки, субъектность возвращаешь себе. То, что я делаю, для меня тоже возвращение субъектности. Мы все потеряли возможность распоряжаться собственной жизнью. Мы живем с травмой свидетеля. Стали объектами, пешками.

Государству невозможно изменить. Оно не муж, не любовник. Но его можно поменять. Проще всего — схватив в охапку семью, собак, кошек, сделаться то ли эмигрантом, то ли беженцем. Кто там писал: выдавить из себя по капле раба? Не помню. Только чувствую, как моя страна выдавливает меня по капле. И я изменяю ей самым диким образом: я опускаю руки. Я опускаю руки и признаю: я могу поменять государство, но не могу изменить государство».

— Я понимаю, что я не смогу вернуться к прошлой жизни. У меня придумана великолепная коллекция одежды. Я очень хочу снять фильм. Правда хочу. Но к тому, что было до 24 февраля, нельзя вернуться. Абсолютно невозможно делать вид, что ничего не было. Я стала забывать какие-то вещи. Дома что-то ломается, а я не чиню. У меня нет плана будущего. Я живу сегодняшним днем. Есть то, что я хочу сделать. Не знаю, смогу ли. Но мне кажется, будет здорово —
даже если не я, а кто-то другой.

У Кати снова звонит телефон. Беженку вывезли из Каховки.