Соцопросам о текущем моменте доверять нельзя, но сама жизнь вдруг резюмирует. Центр Красноярска перекрыли 3 и 4 ноября: готовилось, значит, нечто грандиозное. Ко Дню народного единства обещали «две уникальные исторические реконструкции, посвященные подвигу сибиряков — участников Великой Отечественной войны», «локации силовых ведомств, военно-полевую кухню с солдатской кашей и горячим чаем, выставки ретротехники и оружия».

К назначенному часу прохожу в рамку металлоискателя сразу за празднично изумрудной, покрытой декоративным плюшем выше человеческого роста буквой Z, расстегиваю по просьбе полиции куртку… не обманули, все это на площади Революции есть: люди пьют чай, едят кашу, служебные собаки встают, приседая на задние лапы и поджимая передние, детям дают подержать автоматы и оседлать мотоциклетки. Реконструкторы бродят в валенках по лужам, они тщательно подобрали амуницию. Тулупы, шинели, бушлаты, ППШ, знамена, знаки отличия, ну и на технике времен Великой Отечественной — Z и V.

Из прошлого века пушки, броневик, подразделения в маскхалатах. Стоит отдельными коробками спецназ всех силовых ведомств, в одной колонне за ним БТР с пехотой на броне, БРДМ, «Тигр», бронеавтомобиль «Капсула» на базе КамАЗа и зачем-то автозак. На всякий пожарный, вероятно.

Прохождение колонн, военной техники.

И что? Актеров-реконструкторов и действующих силовиков, участников представления в разы больше, чем зрителей. Посмотреть-позевать, поесть-попить собрались от силы сотня-полторы. Включая деревенских детей, привезенных организованно. Над площадью гремит: «Победили тогда, победим и сейчас». «Тогда — это в Афганистане или в Чечне?» — переспрашивает несмышленый юноша. Боюсь за него, что переспросит еще — ведь всюду транспаранты «Мы вместе»: «А в каком мы месте?» Но парня уже заткнули старшие родственники. В основном здесь родня реконструкторов и спецназовцев — матери их, девушки, дети. Сокрушаются, что все в балаклавах — как тут узнаешь, «где наш».

На следующий день силовики (в основном) в пригородном селе Еловое реконструируют вторую Ржевско-Сычевскую наступательную операцию («Марс»). Кидают взрывпакеты, стреляют холостыми, идут в атаку, падают, месят самоотверженно грязь… Но точно сами для себя, зрителей — как украли.

Самые мягкие читальско-зрительские комментарии к действу из тех, что набрали больше всего плюсов и меньше всего минусов в Newslab (ведущее онлайн-издание края, всегда строго следующее курсом, заданным властью, комменты исправно чистит):

— Это… А где счастливый народ-то? Они сами для себя выступали?

— К организаторам: что вы, неуважаемые, этим детям бедным все калаши эти суете?! Что за навязчивая идея вселять в них, что это жизненно необходимо — подохнуть во славу власти?! Детство детям дайте, а не поганые гнилые убивающие автоматы!!! Что у вас в головах?!

— Тут логичный вопрос, почему денег на такие мероприятия хватает, а оно уже минимум четвертое, да и проходят они не только у нас в городе, а на носки и трусы мобикам не хватает?

— А почему это мобикам? Может, лучше туалеты в деревенских школах поставить или оборудование в медучреждениях обновить и добавить? Наработаешься еще на мобиков и т.д. Северная Корея впереди.

— Да в Москве от безделья в министерстве культуры то Куликовскую битву сочинят, то Полтавскую организуют или Бородинскую. Но почему-то упорно пропускают ключевую войнушку — Гражданскую.

Это к вопросу народности. Кириенко: «Россия всегда выигрывала любую войну, если эта война становилась народной. Так было всегда. Мы обязательно выиграем и эту войну». Складывается впечатление, что и

но нет, власти были уверены, что народ придет. Действительно: речь же о последних резервах, о краеугольном камне, о теме, в коей чем дальше от самой Великой Отечественной, тем все больше режим и народ сливались. Но уже и тут провал.

И вот там, где просвечивает осознанный выбор, можно видеть ценности народа как в зеркале. Самое большое за последние годы (наверное, за десятилетие) столпотворение произошло 12 ноября в одном из крупнейших в азиатской России красноярском ТРЦ «Планета». Разыгрывался по чекам не ниже 3 тысяч рублей автомобиль Hyundai Creta. Гигантские пробки на подъездах к ТРЦ, давка на входе и внутри, позже многие говорили о реальности повторения корейской хэллоуинской трагедии.

До этого здесь же временно открывали магазин одежды H&M, закрытый с 3 марта: люди стояли в очереди несколько часов, им сделали ленточное ограждение, тряпки выносили охапками. В конце октября красноярцы битком забили трибуны и танцпол «Платинум-Арены» — столько зрителей здесь не бывало никогда. Это был концерт группы «Руки вверх!». До этого, в конце августа, на open air группы «Иванушки International» пришли десятки тысяч горожан — судя по организации, ожидалось раз в пять меньше, начиналась давка, и без тяжелых последствий обошлось чудом. Люди двигали ограждения и полицию за ними с усердием, какого не было здесь ни на одной политической или экологической акции протеста.

* * *

В магазине:

— Шушенская сметана есть?

— Нет, у них технолога забрали на *** [СВО], продукции больше нет. Но это временно. Найдут нового, поставки возобновятся.

Профессор, доктор наук:

Наполеоны, блин, и Сарданапалы. По семье трещина. Но жизнь вместе прожили, и я его люблю. Дочь и внуки в Англии. Дочь — доктор наук, профессор, ей не дали грант, пойдет преподавать. Дети ее в школе защищают Россию перед китайцами, тайцами, все их шпыняют.

Одна родственная душа у меня — я же езжу регулярно в краевую больницу на *** [медпроцедуру] — нам оплачивают такси. Тетки-водители до чего тупые, tabula rasa. «Но это же наше все, правильно мы возвращаем»… Так вот, там встречаемся с учительницей истории с правого берега, только с ней могу поговорить, обсудить — пока процесс идет. Ну и как вы детям объясняете, спрашиваю ее. «Я просто запрещаю им смотреть телевизор». — «И что?» — «Спрашиваю потом, кто смотрит. Никто руку не поднимает». Студентов, которых я учу, потом и не вижу вокруг. Растворяются, уезжают все. А новые поражают своим незнанием и непониманием. Поговорить больше не с кем.

Еще разговоры со знакомыми (с незнакомыми на эти темы давно не говорят). Красноярец, высококвалифицированный специалист:

«В Ачинск, говорят, недавно парень из плена вернулся кастрированным, повесился — не слышали такого? И в Ачинском же районе другой повесился из-за давления военкома». — «Ну вообще-то такой фейк ходит по всем городам и весям с весны — про кастрацию пленного и повешение. С привязкой к соседнему городу, району. Не столь далекому, но и не близкому селу». — «Говорят про Большой Улуй (50 км от Ачинска)».

Через два дня: «Из Ачинска и Улуя все мои говорят, что о таком — про висельников — не знают».

Этот слух пошел по стране с военкоров, у одного из таких апрельских постов 2,4 млн прочтений, и хоть сам автор свои рассказы опроверг, это уже никому не мешало — ни СМИ, ни, главное, сарафанному радио. Например, у первого выданного поисковиком поста об этом в «ВК» (со ссылками на военкоров) 185 тысяч прочтений, 2363 перепоста. Но главное — в 1600 комментариях. Там вся география России, эти кастрированные и повесившиеся солдаты бродят по всем соцсетям, по автобусам, рынкам: «брат одноклассника», «в параллельных учились», «знакомый племянника», «женщина с работы рассказала, что в родительскую деревню приехал парень», «говорил с женщиной, у нее сын кума вернулся», «на работе коллега лично был знаком».

Тот знакомый, который чуть не пристроился в хвост эпической истории этого слуха, резюмировал: «Памятники неизвестному солдату без гениталий можно ставить в каждом российском городе».

Идеальная пропагандистская работа: никто, даже зная все о нравах агитпропа, никогда не сможет сказать, что это вранье на сто процентов. В плену бывает всякое. И не всякий станет рассказывать, что с ним там произошло. Тем более такое.

Но никакая выдумка не ужасней реальности. Коллегам из Сети городских порталов нервная система позволяет и сегодня выполнять профессиональные обязанности. Они разговаривают с вдовами, матерями погибших, и из их прямой речи разразившаяся со страной катастрофа не сквозит — предстает в полный рост: люди автоматически произносят фразы из телевизора, делают, что велит телевизор, а когда приходит труп — «Казалось, это что-то не про нас». (Ну помните из Бродского: «Смерть — это то, что бывает с другими».)

Вот, например, вдова Ильи. Вкратце: «Я сама сказала ему: «Иди, не будь трусом, будешь защищать меня и наших детей». И прямо сразу он погиб. Я не ожидала, что это будет со мной, да еще так быстро. У меня квартира в ипотеке, мне сказали, что помогут погасить. Спасибо, конечно, администрации за это».

Или: у Саши с рождения были проблемы с ногами, с трудом ходил, инвалид 3-й группы. Его лечили, выбивали квоты, делали операции, возили из Дудинки (Красноярской Арктики) в илизаровский центр в Кургане. Добровольцем поехал в Донбасс, подорвался на мине, от него почти ничего не осталось, но, чтобы доставить оставшееся в Дудинку, понадобилось два месяца и куча обращений в инстанции. Родная тетка, воспитывавшая и лечившая Сашу, благодарит «Единую Россию» и транспортные компании за доставку останков.

скорее всего, вовсе ничего не происходит, люди проговаривают, что с ними, их близкими случилось, и вновь удаляются в пространство, созданное ТВ. И действуют так, как другие, те, кого им показывают по их домашним облучателям. Молчат или благодарят. Никто свои зомбоящики на помойку не выкидывает.

Но хотя бы временно они выходили наружу и выяснили, что как-то образовались разные действительности — реальная и пропагандистская, хотя бы на мгновения их настигала эта зыбкость, сдвинутость всего с ними случившегося, ощущение, что это происходит не с ними. Кому это нужно, это недолгое озарение, — не знаю, но, может, кому-то и будет полезно.

* * *

Это многих сразу после 24 февраля или чуть позже настигло. Сейчас еще настигает — то, что описывается словами: иной мир, «мертвые души», посмертное существование, нереальность, 267 февраля, 268-е. На этом общее заканчивается, общих реакций на жизненные события и явления не осталось вовсе, тенденций не видно, картина дробится и атомизируется, остатки социальных процессов, какой-либо общественной жизни все больше схожи с броуновским движением, и оно убыстряется, и, похоже, не из-за роста температуры, а в связи с уменьшением размера частиц. Горизонтальные связи рушатся. Люди — сослуживцы, соседи, друзья, знакомые, родственники — все меньше разговаривают друг с другом, все больше обособляются.

И прежде единства особого ни в чем не наблюдалось, разве только в языке, но сейчас и внутри поколений, социальных групп, семей, сплоченных коллективов, дружеских компаний, внутри одного карасса, по Воннегуту, — жесточайшие расколы даже не по вопросам жизни и смерти, а по главному — вопросам совести.

Как видим, у молодых, у стороны страдающей, объекта, — никакой единой стратегии. У субъекта ее тоже нет. Да, субъект в этой стране один, но все же местные власти сами решают, например, позволительны ли военно-патриотические пробеги — масса гудящих машин с Z и V на бортах и стеклах, с флагами и хоругвями, бороздящих по воскресеньям основные городские магистрали. Где-то власти сами их организовывают, где-то просто согласовывают, а где-то и запрещают. Это в пределах одного края. В самом Красноярске эти марши весной вроде сами сошли на нет, но теперь возобновились.

Или. Местные власти сами решают (ориентируясь, конечно, наверх), как проводить похороны солдат, и тут тоже единства нет.

15 ноября в Минусинске был день траура, его накануне объявила мэрия — по погибшему на Украине мобилизованному Николаю Итыгину. 30 лет, снайпер, убит 4 ноября под Херсоном. И вот что необъяснимо. 20 октября Минусинск в один день хоронил четверых мобилизованных — Александра Помигалова, Ивана Пухова, Александра Парилова и Игоря Пучкова. Заранее о церемонии прощания мэрия вовсе не извещала, сообщение прошло постфактум, вечером после похорон. Там тоже есть такое слово «траур», но это только слово, и это слово о чувствах, а не о церемониале, не о решении власти, необходимом для объявления траура.

В тот же день, 20 октября, глава города Кодинска (это тоже Красноярский край, но севернее, на Ангаре) Олег Желябин выразил в соцсетях соболезнование семьям и друзьям трех погибших земляков — Евгения Дорофеева, Алексея Щукина, Артема Смирнова. Они погибли 8 октября. И в соболезновании этого градоначальника тоже есть о «днях глубокой печали и траура», но это тоже слова и чувства, объявлен траур не был.

С 24 февраля вообще где бы то ни было во всем огромном регионе дней траура по погибшим не объявляли. И вот вдруг, 15 ноября…

Из Ачинска, еще одного малого города в крае, на вопрос о том, как предают земле прибывающие с запада гробы, отвечают:

Действительно, о первом убитом земляке, майоре Сергее Кашанском (он из Шарыпова, это рядом с Ачинском), сообщил во всех своих соцсетях сам губернатор Усс, сопроводив известие видео с развевающимся флагом России. И соответственно об этом говорили по всем каналам и рупорам.

В дальнейшем Усс уже не отвлекался, предоставив право сообщать о гробах или молчать о них местным администрациям.

* * *

Старообрядцы были правы, не позволяя телевизоры в домах. Но даже если у вас облучателя нет, пропаганда найдет вас. С лета в красноярских автобусах чуть не через каждые три остановки бравый мужской голос из динамиков приглашал на контрактную службу, пополнить мобрезерв: «Военная служба по контракту — твой выбор!» И еще — но это реже — вкрадчивый женский голос звал на службу в полицию. В октябре-ноябре вдруг снова в автобусах проснулся забытый голос, призывающий соблюдать масочный режим, а на контрактную службу зазывать перестали. В некоторых автобусах еще приглашают, «но как-то незаметно и приглушенно» — находит точную характеристику мой товарищ.

В феврале-марте Z нанесли не только на машины Росгвардии и полиции, не только на мусоровозы и аварийные горслужб (желтые кунги на шасси ЗиЛ-130, как в «Ночном дозоре»), на борта ста скорых — по всему городу — тоже наклеили Z с подписью «Своих не бросаем».

На пятой подстанции скорой помощи машины, врубив сирены и проблесковые маяки, выстроились тогда, отмечая месяц с начала СВО, буквой Z. Вся эта деятельность шла, конечно, сверху, от главврача Красноярской станции скорой помощи и одновременно сопредседателя регионального штаба Народного фронта Сергея Скрипкина, он публиковал свои политические заявления.

Теперь четко написано: «Своих не бросаем»; остальные, вероятно, сами виноваты; «…просто выплюнет их, как случайно залетевшую в рот мошку, выплюнет на панель», — сказал о таких президент.

Вряд ли врач Скрипкин способен внести коррективы в смысл этой профессии, но факты таковы — уже и медицина декларируется как производное от патриотизма. Между тем если армию финансирует федеральный бюджет, то медицину помимо госбюджета — все мы. И те, кто с Z, и те, кто против, кто патриот без обязательной сегодня военной составляющей в патриотизме, без этого стандарта агрессивности и шапкозакидательства, все российские трудящиеся: часть зарплаты работника его работодатель платит в фонд обязательного медстрахования, каждый из нас платит налог на доходы физлиц, которые зачисляются в местные и региональные бюджеты, откуда также идут деньги докторам.

На днях вот с соседями по подъезду выносили деда с 6-го этажа. Его разбил паралич, жена давно лежачая. «Своих не бросаем», но работать на скорой, как понял со слов фельдшера, некому, водителям давно за переноску больных доплачивать перестали, а на мягкие носилки нужно как минимум трое мужиков.

Вносить лепту в повседневный и повсеместный фон единения с Кремлем должны были, вероятно, и уроки политинформации и пропаганды в школах — «Разговоры о важном», поднятие флага на линейках и пение гимна. Но пока эта затея не вызывает энтузиазма ни у директоров школ, ни тем более у учителей, про детей можно и не упоминать. И — спущено на тормозах.

Однако в ряде школ, по свидетельству детей, на уроки эти действительно забили — где-то родительский комитет сразу категорически против выступил, где-то такой директор, что может себе позволить, где-то автономность школы позволяет не следовать этому тренду. В основном же школы действительно ведут разговоры о важном для самих детей, то есть совсем не о Путине, не об Украине, не о величии и могуществе России. Никаких криков «ура». На учителей пишут жалобы и доносы, например, доподлинно знаю о разбирательствах после того, как семья высокопоставленного силовика, чей отпрыск учится в начальной школе, написала, что занятия скучные и вообще не о том.

Четвероклассник (Красноярск) и его родители: сначала этого патриотического классного часа просто не было в расписании. Линейки со временем, к октябрю, появились, надо было приходить по понедельникам на 15 минут раньше, но не всей школе, а установили очередь — по одному классу. А потом, как обычно, сразу уроки, никаких политвливаний. Потом, видимо, все же пришлось вводить, но замечательные учителя и школьное руководство изворачиваются как могут, устраивали, например, День здоровья, будет час, посвященный Дню матери, в общем, вполне так-то занятия патриотические — но не в лоб. Предложили обменяться письмами с ребятами из других городов (тема «Мы разные, мы вместе»). Словом, творчество, дружба, любовь, мир. Гимн перед началом классного часа не поют. Однажды приходила полиция, четверо или пятеро в форме, и они с крыльца как со сцены пели в микрофоны. Линейки на улице проводить сейчас уже холодно, а в здании негде, и флаг там поднимать негде, так что реалии жизненные и климатические все рассудят сами.

Не знаю, может, это мои проекции, но в разговорах об этом с детьми видишь в них ту же усталость, переходящую в ожесточенность, что и у их родителей. Психолог, работающий с детьми, рассказал о сне своего 13-летнего клиента: после взрыва ядерной бомбы их семья живет в бункере, выходя иногда «в пустошь» (на поверхность) за «сохранившимися припасами». Психолог спросил его, почему, на его взгляд, ему сон такой приснился, отвечает: может, это наше будущее.

А один из взрослых клиентов психолога сказал, что отдает себе отчет в том, что в Красноярске и его окрестностях хватает стратегических объектов, а потому не исключает ядерных ударов и очень рад, что живет здесь, рядом — если что, уж наверняка и без мучений.

* * *

Никогда столько не говорили о единстве. Значит, его не осталось вовсе. Ни в чем. «Сила в единстве» — все мероприятия, даже далекие по замыслу, сводят к этому.

А социальная ткань, и без того давно изношенная, порванная, прожженная, расползается по ниткам.

Ветхое и прозрачное только вспыхивает потом легко, тлеет вонюче, смердит, больше ни на что не годно.

Вот сейчас министр Кравцов хочет ввести единую школьную форму, а в Красноярске появилось сразу в нескольких местах коллективное караоке: живая музыка, подсказки на большом экране, и незнакомые прежде люди поют хором — как прежде. Это инстинктивное сопротивление расползанию страны и общества.

Люди не только перестают разговаривать, рушатся горизонтальные связи, волонтерские проекты, благотворительность. В Красноярске не осталось кризисных центров, где женщины могли бы укрываться от домашнего насилия. На днях у одной из таких несчастных забрали в приют полуторагодовалого ребенка, находящегося на грудном вскармливании, — сбежав от побоев мужа, обратилась в Красноярский кризисный центр «Дом матери». Но он — все, закрыт, юрадрес ликвидирован, в опустевший дом регулярно ходит полиция, проверяет, не возобновил ли он работу подпольно.

В общем, еще одной семьи больше нет, женщине, оставшейся без дома и денег, никто ребенка не оставит. В миллионном Красноярске больше нет подобных организаций, что помогали бы прятаться от домашнего насилия. Ну да, зато нет родителя № 1 и родителя № 2.

Марина Мельниченко, руководитель приюта для собак «Алькин дом», рассказывает, что в последнее время стало практикой: они выкладывают на пустыре для бездомных собак, живущих в голых ветках всю зиму, немного мяса, через полчаса подъезжает «Газель», мужик собирает все и увозит. То ли себе варить похлебку, то ли своих собак и свиней кормить. Времена трудные, скрепы, цап-царап.

Поп благословляет красноярских заключенных из колонии строгого режима на участие в СВО в составе «Вагнера», раздает крестики, пояса с 90-м псалмом «Живый в помощи», иконки, крестит; «думаю, что не меньше *** отправились» (говорить о численности формирований такого рода запрещает приказ ФСБ № 547).

Только тюрьма как была, так и остается более чем настоящей.

Перед СВО на нашей лестничной площадке нашли труп мальчика лет 16–17: передоз. Куртка и шапка подростка еще дня три валялась у давно заваренного мусоропровода, потом унесли.

Шприцы вновь хрустят под ногами, как в 90-е, брусчатка на одной из трех центральных улиц Красноярска — Ленина — испещрена рекламой наркотиков. Со множеством электронных адресов — куда за ними. На каждом втором столбе в Центральном парке, примыкающем к той площади Революции, с которой эта заметка начиналась, к офисам силовых органов края, расклеена реклама галлюциногенных грибов с QR-кодами (пишут, что грибы легальные, продаются через постаматы). До этого в Красноярске подросток отравился мухомором, купленным им на Wildberries. Краевой Роспотребнадзор добился судебного запрета на продажу мухоморов через этот маркетплейс (а регуправление ФАС возбудило дело против службы доставки роллов и суши «Ебидоеби» — она, в частности, утверждает, что ее «магический бургер-антистресс с мухомором улучшает сон, развивает креативность и помогает в профилактике COVID»).

В магазинах. Во дворах. Апатичные и вместе с тем зацикленные. Что-то ищут. Точно нарколыги — закладки. Прямо в воздухе, стенах, залежах грязи, пыли. Кладмен был здесь, его не могло не быть.

Что тут осталось-то еще, что тут можно еще найти?

Раньше такие ехали к цыганским дворцам, к героину, закопанному на их задних дворах, в огородах, сейчас здесь почему-то ходят, в центре города. Мальчики с чем-то изломанным в глазах. И нет, обычные. Мальчики, но уже навсегда хмурые, уже в заношенных вещах, отрешенно шарят по урнам, по всем кошкособачьим углам, закуткам, дырам. Подсвечивают телефонами.

В клумбах, под яблоней с обломанными ветками, где каждое утро тетка с третьего этажа выходит теперь и опрыскивает пространство, очевидно, святой водой, она же выставляет картонные иконы на высоких подоконниках в подъезде — там, где раньше воняли пепельницы в банках из-под оливок.

Рядом с той самой площадью Революции, с зеленой плюшевой Z на проспекте Мира двое таких парней на днях впаривали прохожим российские флажки. Получалось у них не очень.

Мне попытались агрессивно всучить, когда захлопывал дверцу машины, я, видимо, что-то резкое для их уха сказал, и поскольку уже была вечерняя пробка и двигался я медленно, они не отступали, шли за машиной почти квартал, жестикулировали угрожающе, пытались этот флажок через приоткрытое стекло мне закинуть. Лохотрон, древний как мир: стоит флажку у тебя оказаться, скажут — или наличку давай, или переводом на телефон.

Но для этого человек должен быть патриотом.

* * *

В моем родном зауральском городе и в моем детстве все эти старые тряпки, ветошь называли ремками; в начале советских 70-х ребенком застал последних старьевщиков, ходивших по улицам и дворам с тележками, кто-то с лошадью, кто-то сам тащил. Мы их боялись («Тряпки собираю» — «Детей забираю»), то были нерусские, загорелые дочерна страшные старики-частники, но их инаковость окружающей нас реальности манила. Двусоставное такое чувство. Как тянули к себе похоронные процессии — сестра вслед за ними всегда уходила со двора. Шла как на дудку крысолова. У старьевщиков на весь этот хлам и утиль, обноски и рванье выменивали ленты с пистонами и сами пистолеты-пугачи.

Те тряпки, говорят, перерабатывали в хорошую бумагу.