Гость нового эпизода подкаста — Лида Мониава, учредитель благотворительного фонда «Дом с маяком», который помогает неизлечимо больным детям. Лида Мониава рассказала, как ей пришла идея создать фонд помощи украинским беженцам «Дом с маяком», с какими трудностями она столкнулась, когда искала волонтеров и кураторов для фонда, какие главные проблемы у беженцев, как им помогает и не помогает государство и какой выбор она сделала, приняв решение остаться жить в России после 24 февраля 2022 года.

Ведущие: Вера Челищева и Зоя Светова
Звук: Василий Александров
Обложка: Анна Жаворонкова
Голос за кадром: Анатолий Белый

расшифровка

Зоя Светова. Всем привет! Это подкаст «Совещательная комната». И это мы, его ведущие. Я, журналист Зоя Светова.

Вера Челищева. И я, журналист Вера Челищева. Всем здравствуйте!

Светова. И сегодня наш гость — Лида Мониава, учредитель благотворительного фонда «Дом с маяком», который помогает неизлечимо больным детям. И при этом благотворительном фонде летом нынешнего года был создан новый фонд помощи беженцам, который тоже называется «Дом с маяком». Лида Мониава основала его вместе с Мариной Мелия, которая является председателем правления фонда. Лида, здравствуйте!

Лида Мониава. Да, добрый день.

Светова. Я читала в ваших социальных сетях о том, что в какой-то момент вам пришла в голову мысль, что помимо замечательного фонда «Дом с маяком», фонда, о котором очень многие люди знают, фонда, который помогает тяжелобольным детям, вы решили, что нужно помогать беженцам. Я так понимаю, что это произошло после 24 февраля. Можете рассказать, как родилась идея помощи беженцам?

Мониава. Стало понятно, что нельзя просто жить, как мы жили раньше, делать свое дело, потому что уже видно, что если ты просто делаешь свое дело, к чему в итоге это приводит страну, к скольким трагедиям это все приводит, и я стала думать, что еще я могу делать сверх того, что я делала раньше, чтобы или предотвратить, или смягчить последствия. И все идеи были про какой-то протест — выйти с плакатом на Красную площадь. Потом я посмотрела, к чему это приводит, что просто ничего не меняется, людей сажают. Ну и отказалась от этой идеи. И параллельно к нам в детский хоспис стали обращаться волонтеры, которые занимались вывозом людей из Украины в Европу. Они приезжали через Россию, через Москву на один-два дня. Кто-то здесь останавливался. Это долгая дорога, она могла занимать целую неделю в какое-то безопасное место в Европе, и там часто были люди после ранений, и не знаю, там какие-нибудь старики, у которых после подвала давление скачет, дети, у которых после плохой воды в Мариуполе появлялась неукротимая рвота. И волонтеры понимали, что людям нужна медицинская помощь прямо в дороге: типа кому-то, может, нужно сделать перевязку, снизить давление. Волонтеры обращались к медикам хосписа с просьбой помочь им на вокзале или в гостинице. И так я погрузилась в эту тему беженцев. И оказалось, что далеко не все едут в Европу. Кто-то хочет оставаться здесь, в Москве, потому что у них тут родственники, потому что знакомые, потому что тут учились, потому что боятся ехать в Европу из-за того, что не знают иностранного языка. Или у людей просто уже сил нет продолжать путешествие, куда-то доехали и решили, что здесь осядут. И вот получается, что я здесь, в одном городе с этими людьми, на соседней улице, у которых нету просто ничего. В Украине у них было все. Теперь у них здесь нет ничего — нет постельного белья, нет еды, нету кастрюль. Ну просто голые, у кого-то нет кровати, люди спят на полу. И как бы невозможно было ничего не делать. И тогда мы решили сделать волонтерскую группу и начать им помогать.

Челищева. Я хотела уточнить: правильно я понимаю, что речь идет о тех беженцах, которые попали в Москву с востока Украины, или не только?

Мониава. Ну в основном да. Ну это знаете — как двигается в каком городе, то оттуда к нам беженцы едут. Вот только что закончилось в Мариуполе, огромное количество людей приехало из Мариуполя. Сейчас в основном едут люди из Херсона. Потом Донецкую область начали бомбить, оттуда народ поехал.

Светова. Лида, а расскажите, как устроен ваш фонд. Я читала, что у вас есть кураторы, которые непосредственно помогают семьям. А еще есть волонтеры. Вот мне интересно: какая разница между кураторами и волонтерами? Или это одно и тоже?

Мониава. Это одно и то же. Просто создать фонд — это как бы не быстрый процесс. Я начала этим заниматься в апреле. Мы зарегистрировались летом, но начали официально работать как фонд только в октябре, потому что чтобы запустить процесс, в России надо очень много времени — система очень сильно забюрократизирована. И первые полгода мы работали не как благотворительный фонд, а как такая инициативная группа волонтеров. То есть у нас не было еще счета, куда можно было бы принимать пожертвования. Мы не могли делать официальные закупки, не было сотрудников, это был сложносочиненный процесс. Сначала я сама была куратором, а куратор — это как бы такой менеджер для семьи. Ты звонишь, собираешь информацию о том, что людям надо. И потом ищешь ресурсы, чтобы их потребности закрыть. Но потом я поняла, что я одна могу вести 10—15 семей, а их тысячи, которым нужна помощь. И я поняла, что будет более эффективно, если я найду еще кураторов. И если мы создадим волонтерскую группу. В итоге сейчас люди, кто живет в Москве или Московской области (бывает, что надо лично с семьей встретиться, или у кого есть где-то час времени на онлайн-работу) и кто хочет помогать, заполняют анкету на роль куратора. Мы с ними связываемся и задаем им такие вопросы: как они относятся к политике. В смысле, будут ли они готовы помогать семье, в которой окажутся противоположные политические?

Там такая интересная сложилась коллизия, что почти все волонтеры, благотворители — они все против…

Почему люди, которые все потеряли, продолжают это все поддерживать? Но в общем мы просим волонтеров как бы эмоционально к этому всему не подключаться. Мы спрашиваем о том, как они относятся к памяткам, к инструкциям, готовы ли они будут все это выполнять и готовы ли они три месяца быть на связи с какой-то конкретной семьей. И вот если волонтер на все готов, то мы его подключаем к сайту, где публикуем заявки от семей. Нам приходит в день 30–40 новых заявок. То есть семья пишет: мы из Мариуполя, из Донецка, из Херсона, из Северодонецка. Пишут, откуда они приехали только что или месяц назад приехали, и пишут, что им нужно. И кураторы сами разбирают эти заявки. Самые сложные заявки — от пенсионеров, потому что у людей нет мессенджеров, им сложно сфотографировать документ, к ним надо ехать. Очень сложная коммуникация. Боятся кураторы больших семей: бывает, что в одной семье 12 человек, и позаботиться о каждом очень сложно. Поэтому, в общем, у нас есть легкие заявки, сложные заявки, и мы стараемся. Раньше нам удавалось, чтобы больше трех дней семьи не ждали помощи. Сейчас уже подольше — некоторые по 10 дней помощи ждут.

Светова. Я поняла и про кураторов, и про волонтеров. А вот юристы, психологи есть у вас? Наверняка нужна и такая помощь.

Мониава. Как только фонд открылся, у нас появилась возможность нанимать людей на зарплату. Да, мы наняли юристов. До этого у нас все были волонтеры: и психологи, и юристы. Сейчас мы уже наняли сотрудников, потому что у семей куча вопросов: как им легализоваться в России, на что они имеют право, медицинская помощь, все эти документы, временное убежище, гражданство. Что со всем этим делать? Про психологов: я первым делом набрала кучу волонтеров-психологов, но, к сожалению, беженцы к ним не обращаются. У них как-то нет такой культуры — работать с психологом. То есть человек может говорить: у меня убило в семье трех человек, на моих глазах. Может рыдать. Но когда ты ему говоришь: не хотели бы вы пообщаться с психологом? — он отвечает: нет, спасибо, я справляюсь. И в итоге эти волонтеры-кураторы как бы выполняют роль такой эмоциональной моральной поддержки. Уговорить человека пойти к психологу мало у кого пока получается.

Челищева. А у меня как раз вопрос про волонтеров вообще. Это же титаническая работа — найти людей, которые будут вот так помогать и выкладываться и психологически, и морально. Как вы их находите? Вы можете описать портрет среднестатистического волонтера?

Мониава. В основном это какие-то успешные люди, у которых крутая работа, которые, как и я, очень эмоционально переживают вообще эту тему и чувствуют себя виноватыми, ответственными, хотят хоть что-то сделать, чтобы хоть как-то исправить последствия этой ситуации. То есть это люди социально ответственные, социально активные.

Челищева. После объявления мобилизации у вас сократилось число сотрудников-мужчин, волонтеров?

Мониава. Ну да,

Светова. Лида, вы много общаетесь с семьями. Как они представляют свою дальнейшую жизнь?

Мониава. Я бы скорее сказала, что они в депрессивном состоянии, когда им просто мало чего хочется. Им надо решить свои насущные проблемы: похолодало, нам бы куртку. У нас закончилась еда, нам бы покушать. У них нет какого-то долгосрочного планирования. То есть у них же все было. Одна мама мне написала: у каждого ребенка был и самокат, и велосипед, и санки, и компьютер, и смартфон, и все было. А теперь мы просто сидим ни с чем и вынуждены у вас трусы просить. Нам очень все это некомфортно и неприятно».

От людей, у которых не решены самые бытовые насущные вопросы, мне кажется, невозможно ждать каких-то жизненных планов и стратегий. Что они планируют дальше? Все они говорят: мы хотим вернуться к себе домой.

Некоторые едут к себе домой — посмотреть, что там. Потом возвращаются совсем печальные и говорят, что в ближайшее время туда вернуться будет невозможно. Там все разрушено: ни электричества, ни воды, ни канализации — ничего нет.

Челищева. Да, очень грустно и как-то все тоскливо. Лида, мне кажется, что вас уже мало что может удивить, но тем не менее вот за этот период, что вы создали этот новый фонд, было что-то, что вас особенно потрясло? Какие-то истории «пробивают»?

Мониава. Меня все время «пробивают» какие-то маленькие детали. То есть у каждой семьи наступает новый день, и каждый расскажет, как у них кого-то убило, как у них все разрушено, как они сидели в подвале. И такие истории меня уже не «пробивают». Но в каждой такой истории — всегда какая-нибудь мелочь, что-то вылезает. То есть человек все это рассказывает, рассказывает, вот сейчас с этим-то все хорошо. Просит, например, письменный стол для ребенка, потому что ребенок делает уроки на полу. Потом начинаешь спрашивать: все ли у вас есть? Отвечают: спасибо, у нас все есть. Есть ли у вас постельное белье? Нет, постельного белья нет. Без постельного белья мы спим уже четыре месяца, но это не самое необходимое. Ладно, давайте про это даже не беспокойтесь. Однажды я описывала, как меня совсем сильно выбила история с утюгом, потому что люди хотят поддерживать какую-то свою достойную жизнь, которая у них раньше была. Им важно гладить одежду. Я вот, например, свою одежду не глажу, у меня нет утюга. Я про это даже не думала. А одна женщина — она привыкла каждое утро, провожая своего мужа на работу, гладить ему одежду. Тут она приехала, муж работает не пойми где, в том смысле, что его там постоянно кидают на деньги.

Или бабушка, например, к нам обратилась: говорит, я снимаю спальное место (они так это называют — спальным местом). Она спит на кухне в квартире, где, видимо, много народу живет. Ей это место сдают. Она на полу спит. Она пишет: можно ли раскладушку?

И вот такие рассказы о посттравматическом расстройстве. Вот, например, куратор стоит во дворе с семьей около дома, что-то обсуждают, и потом — какой-то громкий звук. Люди падают на землю, ложатся просто потому, что они привыкли так делать, когда слышат любой громкий звук. Вот мы, например, хотели устроить пикник у нас во дворе хосписа для семей, чтобы они немного расслабились. Мы решили, что сделаем барбекю, всех угостим, и стали развивать эту идею. Они говорят: вы знаете, мы на костре готовили все последние четыре месяца, нам сейчас это не будет приятно — делать барбекю во дворе. И мы не стали устраивать такой пикник.

Челищева. Я позволю себе процитировать вашу запись, в которой вы сравнивали сегодняшнюю ситуацию в России после 24 февраля с терминальной стадией болезни: «Мне кажется важным в любой ситуации называть вещи своими именами и брать ответственность за свою жизнь и жизнь более слабых людей рядом с нами, а не петь песенку Масяни: «Это не пипец. Это не пипец. Это все пока лишь отстой, но не пипец. Не пипец пока что точно, поживем еще малец. Это не пипец».

В хосписе, когда мы говорим родителям ребенка с неизлечимым заболеванием, что давайте обсудим, где и как, вы думаете, будет лучше умирать для ребенка, родители поначалу отвечают: мы не хотим об этом говорить, не хотим об этом думать, этого не произойдет, надо настраиваться на хорошее, и тогда все будет хорошо. По нашему опыту — тогда все бывает плохо. Ребенок умирает не там, не так, мучительно. Если родители набираются храбрости посмотреть правде в глаза и подготовиться к тяжелым событиям, это для всех легче, чем зажмуриваться и, падая вниз, все твердить «это не пипец, это не пипец».

И в то же время, Лида, вы пишете, что всегда надо надеяться на чудо. Как ваш жизненный опыт помогает вам в этой надежде на чудо? Вы все равно говорите, что надо надеяться. А у вас нет такого, что вы уже не надеетесь?

Мониава. Нет, такого нет. Мне кажется (такие христианские как бы вещи), что ты понимаешь, что не все в руках человека. И как раз в ситуации, когда человек уже на пределе своих возможностей, что только для Бога, для чуда вообще еще остается пространство. Типа мы сделали все что могли, мы больше ничего сделать не можем. Но мы понимаем, что мы как бы не финальная инстанция. Что есть еще Бог, у которого гораздо больше возможностей. И я всегда про это помню и жду, когда уже какое-нибудь чудо случится.

Светова. По официальной статистике, в Россию за последние месяцы уехало более миллиона украинских беженцев. И сейчас мы, наверное, можем ожидать еще более значительного их наплыва. Какому числу беженцев вам удалось помочь? Это первый вопрос. И второй: каковы основные проблемы беженцев?

Мониава. Мы помогли, по-моему, шести с половиной тысячам человек. Но мы их считаем по заявкам. Там, по-моему, у нас было три или четыре тысячи заявок. Одна заявка — это одна квартира, в которой может быть напичкано 12 человек, например. В целом в среднем это где-то шесть тысяч человек. Проблемы какие? Первая проблема — легализация пребывания в России. Это такая странная история, что они должны первым шагом сделать себе регистрацию: пока у них нет регистрации, они не могут ни подать заявление на временное убежище, ни устроить детей в школу или в садик. И на работу часто не берут их. Где получить эту регистрацию? То есть где они найдут того, кто их зарегистрирует? Хозяева съемных квартир часто им отказывают. Они покупают какие-то платные регистрации. Пять тысяч рублей в месяц на человека. Мне часто озвучивают такое. Эти регистрации — они ведь нелегальные. То есть в любой момент у людей могут возникнуть проблемы с этой регистрацией, ведь она у них поддельная. И вот эта тема с регистрацией — самая болезненная в чатах беженцев, они там бесконечно просят: помогите зарегистрироваться! Кто решил свою проблему с регистрацией, им дальше надо как-то свой статус пребывания в России оформить. Ну, сейчас вообще ничего непонятно, потому что

Многие беженцы боятся и обращаются с вопросом, как не становиться гражданами России. Но у нас нет ответа на этот вопрос. Проблема с работой у них у всех. Путин подписал указ о том, что следует брать граждан Украины на работу независимо от их статуса. То есть им больше не нужно разрешение на работу и патент им больше не нужен. Им нужно сделать дактилоскопию, медицинские анализы. Пройти это все можно за неделю, но работодатели про это не знают, им указ Путина не указ, и сами работодатели постоянно отказывают беженцам в трудоустройстве.

Челищева. Вот меня если не поражает, но как-то всегда удивляет: есть «Дом с маяком», который помогает сейчас беженцам. У нас есть Светлана Ганнушкина, ее комитет «Гражданское содействие», признанный Минюстом иностранным агентом, который тоже помогает беженцам. Это что касается Москвы. И я знаю, что в Питере есть организации негосударственного сектора, которые помогают беженцам, есть отдельные священники, помогающие беженцам. А что делает государство?

Мониава. Государство создает так называемые ПВР — это пункты временного размещения. Это огромное здание, в котором может жить 600 беженцев, тысяча беженцев. Есть комендант ПВР — главный человек, который правила устанавливает, там есть правила проживания. И там бесплатно кормят. Ты можешь жить хоть целый год бесплатно. Но на мой вкус, это такие гетто или как вот ПНИ, что наша система любит создавать, когда за одним забором по одной проблеме собрана куча человек, и это все где-то вдали от цивилизации. В Москве нет этих ПВР. Они есть где-то там далеко в Московской области, далеко в регионах. И оттуда у людей нет шанса выйти в нормальную жизнь, социализироваться, потому что найти работу в маленьком селе, где живет пятьсот беженцев… Где они все там трудоустроятся? Никакой нормальной социализации не будет у детей в школе, потому что они тоже будут учиться в классе, где одни беженцы. И помощи от государства встроиться как бы в нормальную жизненную среду я не вижу. Сначала всем беженцам давали 10 тысяч рублей разово, притом выдавали их спустя полгода, спустя пять месяцев. То есть это все небыстро. Или ПВР, или вот эти 10 тысяч рублей — это было единственное, что они делали. Потом постепенно Путин все новые указы принимал, какие-то выплаты давал тем, кто с детьми, тем, у кого инвалиды. Теперь все вообще стали гражданами России, и все социальные льготы, пособия, которые есть у россиян, должны будут быть у беженцев. Но пока нет.

Светова. Я вас слушаю, и это безумно интересно. Как вы все успеваете? Ведь в сутках все-таки всего 24 часа?

Мониава. Да нет, я плохо успеваю. Просто очень много работы. Сейчас вот сплю в сутки примерно четыре-пять часов, не убираю ничего у себя в квартире, ничего особо не делаю, кроме того, что сижу и обрабатываю заявки от беженцев, и уже мы все — волонтеры — на последнем издыхании, потому что невозможно полгода в таком режиме жить. И я жду, когда же фонд заработает. Но вот, например, хоспис. Он такая же благотворительная организация, но он работает в спокойном режиме. Там люди могут в шесть часов вечера уйти с работы и отключиться, и работа от этого не пострадает. Будут дежурные, но дело не пострадает.

И вся моя надежда, что вот заработает фонд. Поэтому я прошу всех жертвовать деньги в фонд помощи беженцам, чтобы мы могли нанять достаточное количество сотрудников, чтобы все это заработало в более-менее нормальном режиме, без такой героической ситуации, как сейчас.

Светова. Вы должны сказать, как люди могут конкретно помочь беженцам. Пожалуйста, скажите: куда им нужно посылать деньги?

Мониава. Надо зайти на сайт фонда помощи беженцам «Дом с маяком». Там есть разные разделы, там есть раздел «Помочь деньгами», и можно прямо с карточки перевести. Лучше всего подписаться на ежемесячное пожертвование. Есть раздел «Помочь вещами». Там можно посмотреть, какие вещи мы сейчас принимаем, и что-то принести нам на склад. И есть разделы с анкетами для разных волонтеров. Это для тех, кто хочет помогать на складе, кто хочет быть куратором, у кого есть машины, кто с машиной готов помогать.

Светова. Такое ощущение, что вы совсем не скрываете своего отношения к тому, что происходит в России после 24 февраля. У многих есть так называемая внутренняя цензура. А вы не боитесь писать в социальных сетях все, что вы думаете? К вам не обращались правоохранительные органы из -за того, что вы на самом деле живете как свободный человек в несвободной стране?

Мониава. Очень эмоционально я писала про все эти бомбежки. Потом испугалась, что сейчас меня посадят, удалила все свои записи из всех соцсетей и

Как бы невозможно в изменившихся обстоятельствах продолжать заниматься своим делом и не обращать внимания, что люди становятся беженцами из-за всего происходящего, и не писать про это, не называть вещи своими именами. Мне кажется, это прямо преступление. Я считаю, что первый вообще шаг для решения любой проблемы — это называть вещи своими именами. И я понимаю, что выбор такой: или ты уезжаешь из России, или ты живешь в России и боишься, что тебя посадят. Я выбрала жить в России и бояться, что меня посадят, но называть вещи своими именами.

Светова. Спасибо большое, Лида. Учредитель фонда помощи беженцам «Дом с маяком». И Лида уже сказала, как можно помочь фонду и беженцам и прийти в фонд работать волонтером. Для этого нужно зайти на сайт фонда — и заполнить анкету. Или можно связаться по ватсапу с фандрайзером фонда Катей Чистяковой (7 (966) 140-82-43), написать ей, какую сумму вы готовы пожертвовать.

Спасибо вам, Лида!

Вы слушали подкаст «Совещательная комната». Слушайте нас на сайте novaya.media. Также слушайте нас на ютубе, на Apple podkast и на других платформах. Пишите свои отзывы и пожелания. И пожалуйста, помогайте фонду помощи беженца «Дом с маяком». Всем пока.