Книги остаются почти единственным объектом культуры, который не сильно коснулось время. Начавшиеся притеснения известных писателей, несомненно, скажутся на книжном ландшафте, но пока он остается разнообразным и интересным. Обращаем ваше внимание на новинки октября.
Евгений Водолазкин, «Чагин». — АСТ, Редакция Елены Шубиной
Новый роман Евгения Водолазкина стоит читать хотя бы потому, что он, как никакой другой, является точным анализом обстоятельств, в которых живет сейчас наша страна. Нет, в этой книге нет ни слова о спецоперации, или о митингах, или о судах, автозаках и прочих обязательных атрибутах российской действительности. Книга вообще не про то. «Чагин» — об истории, о памяти и о том, где заканчивается первое и начинается второе. Для Водолазкина обращение к теме времени, конечно, не новость, но именно «Чагин», в котором автор скрупулезно анализирует механизмы памяти, пытаясь понять, что можно забывать и что забыть не получится, — именно «Чагин», а не социальная проза, выглядит наиболее актуальной для России книгой. Именно становящаяся все более популярной во всемирной литературе тема памяти кажется наиболее актуальной для страны, где историю то и дело пытаются подменить воспоминанием, а воспоминание — вымыслом.
«— Очень просто, — ответил Исидор. — Слова, которыми мы описываем события, есть часть этих событий. И если передавать события в точности, то слова и не могут быть другими. Одни и те же события вызывают к жизни одни и те же слова.
Барлоу почесал переносицу.
— А повторение слов может вызвать повторение событий?
— Само собой».
Николай Кононов, «Ночь, когда мы исчезли». — Individuum
Роман Николая Кононова является очередным напоминанием русскому читателю о том, что все уже было. «Ночь, когда мы исчезли» — это такой компаративистский анализ того, что именно из дня вчерашнего мы повторяем в нашем сегодня, чего мы повторить не должны и что вообще нам делать с окружающим настоящим. По точному определению Марии Степановой, «роман оборачивается пособием по существованию в сегодняшнем дне и уроком истории для всех, кто забыл, как иметь с ней дело».
«ИРА. Я закончил. Я не агент НКВД и работал именно так, как сказал. Однажды наступит момент, когда правда выйдет наружу.
Д. Эта реплика очень кстати. Сейчас нам ясно, что ничего нового вы не рассказываете, и мы хотим предложить сделку. В СССР вас в любом случае не отправят. Так что можете не надеяться, не бояться — как угодно. Но на кону ваша будущая жизнь в Европе…
ИРА. Что вы имеете в виду?
Д. Американцам вы не нужны, они не будут вступаться за агента абвера, которого британская корона, возможно, захочет судить. Иными словами, вы можете надолго лишиться свободы — а можете, наоборот, обеспечить свое будущее. Причем во втором случае вам не надо ничего выдумывать. Надо рассказать все с самого начала. Будто мы перечеркиваем все услышанное и вспоминаем заново.
ИРА. Иными словами, последний шанс?
Д. Можно выразиться и так.
ИРА. А что, если я скажу, что все делал, во-первых, ради игры, связанной с нашим общим будущим, — причем более крупной игры, чем драка издыхающих империй, — а во-вторых, для одного человека?
Д. Этот человек — Иисус Христос? Спасибо, мы уже уверились в вашей религиозности.
ИРА. Религиозность — блеф. Я не религиозен».
Александр Ливергант, «Агата Кристи: свидетель обвинения». — АСТ, Редакция Елены Шубиной
Если биография Агаты Кристи на русском языке должна была быть написана, то она должна была быть написана именно так: «Окончательное решение созрело в тот же день. Когда в десятом часу вечера, в пятницу 3 декабря 1926 года, она раздвинула тяжелые бархатные шторы…" — и далее, и далее, в полном соответствии жанру и стилю оригинала. Александр Ливергант написал о королеве детектива единственно возможным способом: он написал о ней детектив. И чувствующая себя в своей тарелке Кристи предстает перед читателем трехмерной и живой, подробной и таинственной, сложной, как все ее сюжеты, и призывающей нас эти сюжеты распутать — в общем, самой собой.
«Воскресенье, 12 декабря, вечер.
По сообщению Evening News, в воскресенье состоялась «большая воскресная охота на миссис Кристи». Полиция рекомендовала участникам массовых поисков «надеть старую, поношенную одежду и готовиться к суровым испытаниям, а также взять с собой собак-ищеек, если таковые имеются в наличии». Мужчинам и женщинам рекомендуется надевать сапоги, женщинам — шерстяные юбки. Над головами прочесывающих местность в поисках пропавшей женщины летали самолеты, весь район был разбит на секции: болота, карьеры, озера, реки. Полицейские вели на поводу эльзасских овчарок, колли и терьеров. Свои услуги предложили фирма водолазов, а также восемьдесят членов олдершотского мотоклуба».
Моника Спивак, «Андрей Белый. Между мифом и судьбой». — НЛО
Еще одна биография — но уже совсем иного жанра и об ином классике. Моника Спивак, заведующая Мемориальной квартирой Белого, создает портрет своего героя по-научному последовательными мазками, но от этого портрет не становится скучнее, а наоборот: полноценнее и объемнее. Накладываются контрасты: аргонавтический миф, христианство и антропософия, символизм и советскость, высокодуховность и эпатаж. Прорисовываются детали: анализируется любовь к собиранию камешек как творческий принцип, разные типы дневников, рисунки. Одной из самых интересных частей книги можно считать подробный рассказ об оккультных, эзотерических увлечениях Белого, о Штайнере, которого он считал своим учителем. И все эти оттенки портрета — контрастность, экзотичность и эзотеричность — сливаются в итоге в общее полотно, изображающее не только самого Белого, но и его время.
«В шестой главе («Я был своим собственным кризисом…») рассматривается самый тяжелый период жизни писателя — берлинский (1921–1923). Именно тогда от Белого ушла жена Ася Тургенева, и эта личная трагедия определила и его мировосприятие, и эпатажное поведение, в деталях описанное многочисленными мемуаристами. Прежде всего им запомнился подвыпивший Белый, отчаянно выплясывающий фокстрот и другие модные танцы в берлинских кафе. Танец и эвритмия рассматриваются в книге как проявления, соответственно, плотского и духовного начал. Миф о «танцующем Белом», сложившийся в воспоминаниях потрясенных этим зрелищем очевидцев, сопоставляется с реалиями его берлинского танца».
