История Русско-японской войны, к сожалению, почти забыта. В России ее привыкли рассматривать лишь через призму некоего военно-морского противостояния, исключительно неуспешного для русского флота, отчего ее ценные уроки совершенно теряются и ускользают, так и оставаясь непознанными и неосмысленными.
Между тем этот конфликт можно назвать вехой, якорной точкой в мировой военной теории и теории государственного управления. Он стал первым полноценным военным противостоянием двух индустриальных держав — противостоянием не армий, но систем. Это была война, исход которой разрешился не на полях сражений, а в кабинетах штабных работников и логистов — война, уроки которой необходимо изучать.
Заложники военного «карго-культа»
Бурное развитие промышленности, рост населения и научно-технический прогресс начали коренным образом трансформировать военное искусство еще во второй половине XIX века. Армии стремительно расширялись, включая в себя миллионы солдат; военная логистика была преображена появлением железных дорог, а заводы отдельно взятой державы лишь за один месяц могли производить столько же винтовок и орудий, сколько в эпоху Наполеона Бонапарта порой невозможно было произвести за несколько лет войны.
Конечно же, такое кратное увеличение военно-технической мощи не могло не повлечь за собой усложнение системы управления не только вооруженными силами, но и государств в целом. Печальный пример Китайской империи династии Цин вполне четко демонстрировал, что новая эпоха не приемлет державы, неспособные на изменения:
в мире колониальных экспансионистских империй отсутствие адаптивности и гибкости было слабостью, которая каралась военными и политическими унижениями.
Российская империя испытала такое унижение в ходе Крымской войны и не была намерена переживать его вновь. Военное ведомство страны оперировало колоссальными средствами, стремясь не просто увеличить армию численно (к 1900 году она имела в своих рядах более миллиона солдат!), но и сделать ее технически оснащенной, не уступающей вооруженным силам других европейских империй.
Болезненные уроки Крымской войны оказали масштабное влияние на трансформацию империи Романовых, однако всецело проанализированы и усвоены они не были. В военных кругах преобладала зацикленность именно на техническом отставании и слабой логистике, а все прочее рассматривалось как совершенно второстепенные факторы.
Модернизация армии была совершенно лишена гармоничности. С одной стороны, в ее интересах страна обрастала сетью железных дорог и военных заводов. Одновременно расходы на одного военнослужащего за период 1876–1900 гг. выросли всего лишь с 225 рублей на 300 рублей в год, что напрямую сказывалось как на качестве его оснащения, так и подготовки: солдаты жили в плохо обустроенных казармах, в их вещевое довольствие не входили даже одеяла и постельное белье; рацион был скуден, а все обучение военному искусству сводилось к муштре и залповой стрельбе в стрелковых цепях, словно в эпоху Плевны и Шипки.
Русская пехота на марше. Фото: Википедия
Это двусмыслие пронизывало всю военную машину Российской империи: с одной стороны, она стремилась догнать по своим возможностям и мощи армии Европы, с другой — совершенно не осознавала всех тонкостей и аспектов современного (на тот момент) военного строительства, отчего увлеченность вооруженных сил техническими новинками подчас напоминала своего рода карго-культ.
В надежде на «блицкриг»
Генрих Леер. Фото: Википедия
Причиной столь печальным тенденциям была выпестованная антиинтеллектуальность военных кругов империи Романовых: российское оперативное искусство того времени было намертво зафиксировано в своем развитии догматичными трудами генерала Леера и «ударными тактиками» генерала Драгомирова (последний, нужно сказать, внес ценный вклад в военную педагогику императорской армии, но при этом был ожесточенным противником технического прогресса).
Леер, будучи ярым поклонником Наполеона Бонапарта, своим схоластическим учением затормозил развитие военной мысли в России на уровне… наполеоновских же войн.
Он отвергал всякий аналитический подход и научное осмысление военного искусства, благодаря чему офицерский корпус Российской империи не только не понимал причин эволюции вооруженных сил в XIX веке, но и совершенно не был знаком с трудами Гельмута Карла Мольтке.
Все вышеперечисленное крайне негативно сказывалось как на процессах военного строительства, так и на функционировании «мозга армии» — ее Генерального штаба.
Портрет Николая Николаевича Обручева художника Ярошенко Н. А. (1846—1898). Фото: Википедия
Судьбами подготовки России к войне распоряжался Николай Обручев, «стратег сокрушения», женатый на француженке и имевший во Франции недвижимость. Генерал был одним из главных деятелей франко-русского союза, а потому перестраивал всю систему вооруженных сил России с учетом требований скорейшего завершения русского оперативного развертывания на Западе, дабы не позволить Германии обрушиться всеми силами на Францию в первые недели войны.
Огромные пространства Российской империи и слабая железнодорожная сеть, естественно, оказывали негативное влияние на сроки мобилизации и сосредоточения войск, а поэтому Обручев в основу своей системы положил мысль о заблаговременном сосредоточении в западном пограничном пространстве двух третей сил императорской армии. Все прочие боеспособные силы размещались в Центральной Азии или же на юге страны, тогда как восточные ее рубежи были полностью оголены.
Отдельно стоит сказать и то, что «обручевская система» не просто предусматривала ведение войны на европейском театре военных действий, но и войну краткосрочную, которая длилась бы не более 6–8 недель.
Этот факт прискорбным образом сказывался и на возможностях самой мобилизационной системы как с точки зрения возможностей военной промышленности и накопления запасов, так и с точки зрения подготовки личного состава батальонов резерва. Запасные части в видении Обручева были войсками второго сорта, задачей которых было не более чем усиление гарнизона крепостей. И этот факт очень быстро дал о себе знать после начала Русско-японской войны.
Слепой гигант, глухой гигант
Экспансия Российской империи в последние полвека ее существования была направлена преимущественно в направлении Азии, но при всем этом по некой причине ни военное ведомство, ни Генеральный штаб не рассматривали данное направление как потенциальный театр военных действий.
Количество размещенных на востоке сил было прискорбно малым, как и их качество; военные чиновники в Санкт-Петербурге расписывали мобилизационные планы, едва ли имея понимание о том, как и в каких условиях они будут воплощаться в жизнь. Дальневосточная военная логистика была плохо приспособлена к ведению масштабных боевых действий… Но все это совершенно не волновало сановников империи, чьи взгляды были устремлены к турецким проливам и в сторону Австро-Венгрии.
Генерал Обручев наотрез отказывался переводить на Дальний Восток любые войсковые части, занимавшие хотя бы самое скромное место в его планах западного развертывания. Если таковые части оказывались абсолютно необходимыми, то Приамурский округ должен был их формировать заново; для этого ему назначалась усиленная порция новобранцев. Но наличие одних лишь солдат недостаточно для формирования боеспособного подразделения — необходим еще и командный состав, пополнение которого встречало серьезные затруднения.
А.Н. Куропаткин. Фото: Википедия
«Наши запасы, двинутые из Европейской России, застряли с весны на Сибирской железной дороге. Непромокаемые накидки, высланные для лета, будут получаться теперь, когда нужны полушубки. Боюсь, что полушубки на всю армию мы получим, когда потребуются непромокаемые накидки».
Причиной столь халатного отношения к одному из основных стратегических направлений было, во-первых, практически полное отсутствие на Дальнем Востоке хоть какого-то подобия разведки, а во-вторых, критическая недооценка как потенциала, так амбиций и возможностей Императорской Японии (оба фактора, впрочем, тесно взаимосвязаны).
Вплоть до 1904 года (!) никто в Санкт-Петербурге даже не подозревал о приблизительной численности японской армии и ее мобилизационных возможностях; общепринятая точка зрения в высших военных кругах Российской империи выдвигала оценку всего лишь в 100 тыс. солдат, основанную на дезинформирующих данных, переданных японскими же шпионами.
Система железных дорог азиатской части России. 1901 год. Фото: www.tart-aria.info
Военное министерство, впрочем, отреагировало раньше, еще в 1903 г., но уже и тогда было слишком поздно, и в значительной степени усилить войска на восточном направлении не представлялось возможным. К 1 января 1904 г. численность российской армии была доведена до 97 тыс.; сверх того, 24 тыс. Заамурского округа пограничной стражи охраняли Манчжурскую железную дорогу, тянувшуюся на 2419 км.
Крупных сил не было, и даже размещение существующих сталкивалось с серьезными проблемами в логистике и обеспечении. Не знающая ни себя, ни своего врага, Российская императорская армия вступила в войну, будучи совершенно к ней не подготовленной.
Тактика без стратегии, или как проиграть войну еще до ее начала
Критическая недооценка Российской империей проблем на Дальнем Востоке напрямую предопределила ход боевых действий еще до того, как прозвучал первый выстрел, причем сугубо с технической стороны вопроса. Так, знаменитая Сибирская железная дорога, которая начала строиться в 1892 г., возводилась исходя из требований крайней экономии. В целях сокращения расходов строилась она не по типу магистрали, а по техническим условиям, допустимым для короткой ветки местного значения: одноколейная линия, легкие рельсы, узкое полотно, крутые подъемы и закругления, деревянные мосты, слабое водоснабжение, большие перегоны между станциями. Строители не ожидали особого развития движения по этому пути, пролегавшему по редко заселенной Сибири, а потому железная дорога совершенно не отвечала размаху империалистической политики Романовых: по заданию она в сутки должна была пропускать три пары поездов облегченного состава, ползущих со скоростью 12 км, а максимально — 20 км в час.
Между тем Транссибирская магистраль должна была служить ключевой артерией не только для снабжения армии и переброски подкреплений, полученных в ходе частичных мобилизаций, но и служить инструментом логистического обеспечения императорского флота, оторванного от своих баз, доков и складов снабжения, которые находились преимущественно на Черном и Балтийском морях.
Житомирский полк перед отправкой на Дальний Восток. Фото: smolbattle.ru
Все это, конечно же, напрямую отразилось на успешности ведения Российской империей военной кампании на Дальнем Востоке: армия с трудом получала подкрепления и постоянно страдала от нехватки снабжения
(Сибирь — как неприоритетный регион — имела крайне малое количество складов военного имущества),
При столь мрачной картине необходимо отметить, что Главный штаб армии и командующий дальневосточными силами Куропаткин проделали грамотную и колоссальную работу, направленную на расширение возможностей военной инфраструктуры и улучшения снабжения войск. В течение самой войны им удалось удвоить мощность Сибирской и Китайской железных дорог: с семи-десяти пар до двадцати-двадцати двух пар поездов. Были развернуты новые станции и проложены разъезды, в десятки раз расширена добыча угля; путем прокладки новых больших шахт она была доведена — только в пределах Манчжурии — до 1,5 млн тонн в год.
Генерал Куропаткин, вопреки распространенному о нем негативному мнению, был прекрасным военным администратором и уделял огромное внимание вопросам довольствия войск. Благодаря его активной работе армия имела качественное продовольственное обеспечение, была обеспечена медицинской помощью, имела хорошее техническое оснащение, а также комфортабельно организованные пункты дислокации (у японских сил, к слову, со всем перечисленным были серьезные проблемы).
«Показателем нашего материального благополучия являются санитарные итоги: за 18 месяцев войны русская армия потеряла от болезней: умершими — 7368, исключенными в неспособные и эвакуированными — 100832, а всего — 108200 человек; мы не учитываем при этом потерь порт-артурского гарнизона и на Сахалине. Наши потери от болезней были значительно меньше потерь боевых — 30 тыс. убитых и умерших от ран, 120 тыс. раненых. Тогда как в 1877 г. число умерших от болезней было втрое больше числа убитых, теперь отношение складывалось наоборот. 50% раненых возвращалось в строй; это показывает, что лечебные заведения уже справлялись со своей задачей. Другим показателем порядка в армии является ничтожная цифра (27 тыс.) пленных, потерянных за всю войну в поле (без Порт-Артура и Сахалина), несмотря на восемь крупных поражений, понесенных нами.
Эти достижения надо ценить тем более, что они были получены без чрезмерного разбухания нестроевого элемента: к концу войны из 844073 человек, представлявших сосредоточенную на Дальнем Востоке вооруженную силу, в тыловых частях и учреждениях состояло 7,7%; в войсковом тылу имелось 13,8% нестроевых; наконец 10,2% строевых были откомандированы для хозяйственных целей. Итого количество оторванных от строя в целом равнялось 31,7%, т. е. на двух бойцов приходилось меньше одного нестроевого; это отношение для удаленного, почти колониального театра достаточно благоприятно».
Предопределенное поражение
Словом, с административно-организационной точки зрения военное ведомство Российской империи функционировало пусть и не беспроблемно, но качественно и профессионально. Проблема заключалась в том, что даже столь первоклассная логистика не могла разрешить глубинные проблемы военного строительства, которые накапливались на протяжении десятилетий. Скверная разведка, отсутствие научного подхода в военном деле, низкое качество образования офицерского корпуса и генералитета привели к тому, что обеспечение материальных нужд войск не повышало их боеспособность как некого системного механизма, а лишь осложняло ведение боевых действий с оперативной точки зрения.
Генерал Куропаткин обустраивал тыл по опыту Англо-бурской войны, беря пример с лорда Метуэна. Британские войска в Южной Африке выстраивали свою логистику с опорой на т.н. головные станции железной дороги, от которых веером расходилась сеть узкоколейных дорог, упрощавших снабжение войск. Такой подход работал, но с одной лишь поправкой: британцы вели де-факто войну противопартизанскую, а не сражались на равных с армией индустриальной страны. Эта деталь кажется очевидной, но она не была таковой для российского Главного штаба, который всячески сопротивлялся внедрению прусских концепций штабной деятельности.
Не менее плачевная ситуация складывалась и в отношении полевого развертывания войск.
Оборона Порт-Артура. Фото: smolbattle.ru
Тирания наполеоновских методов сосредоточенного ведения войск крепко засели в сознании русского Генерального штаба и, в частности, в голове генерала Куропаткина.
Пережитки оперативного искусства вековой давности вкупе с идеями Метуэна складывались воедино в формате сверхконцентрации войск на узком фронте перед головной станцией железной дороги, исключавшим возможность оперирования против флангов и тыла неприятеля, толкавшим на применение ударно-таранной тактики и создававшим необычайную чувствительность армии к малейшей угрозе ее сообщениям.
Необходимость упорной борьбы за широкий оперативный фронт в Российской империи не сознавалась; генералы жили идеями Наполеона, отчаянно стремясь навязать японской армии генеральное сражение, которое им виделось то ли Аустерлицем, то ли Бородинской битвой. Искусно маневрируя силами по широкому фронту, японцы добивались стратегических успехов, имея куда более слабую логистику и снабжение, нежели армия Куропаткина. Это было противостояние двух систем, одна из которых продолжала оперировать концепциями ведения войны начала XIX века, с трудом осмысляя собственные ошибки и неудачи.
Проигрыш Российской империи, увы, был предопределен за десятилетия до начала войны и проистекал преимущественно из области оперативного искусства. Бессильные фронтальные атаки и тактическая пассивность выродились в неспособность добиться успеха на оперативном уровне.
«Ударная тактика», ведущая к тяжелым потерям, подорвала веру войск в свои силы и одновременно создала у высших начальников недоверие к своим войскам, лишив военную машину даже шанса на разумное и грамотное управление.
Гордыня, интеллектуальная ограниченность, неспособность принимать ошибки и исправлять их — все это стало горькими уроками Русско-японской войны. Несправедливо говорить, что не выучила их лишь исключительно Российская империя: менее чем через десять лет грянет Первая мировая, которая вновь поднимет чудовищный пласт проблем некомпетентности в военных ведомствах Европы. Но это был опыт — ценный опыт, который еще предстоит анализировать и в наши дни.
