В современных общественных науках довольно часто используется понятие, изначально возникшее в области психологии: «выученная беспомощность». Это такое состояние человека или животного, при котором индивид не предпринимает попыток к улучшению своего состояния, не пытается избежать отрицательных стимулов или получить положительные, хотя имеет такую возможность.
Термин применяют там, где речь идет о социальной или политической пассивности, о безропотном склонении индивидов перед силами корпорации или государства.
Мартин Селигман. Фото: соцсети
Первооткрыватель понятия, американский профессор Мартин Селигман, отмечал, что беспомощность вызывают не сами по себе неприятные события, а опыт неконтролируемости этих событий. Живое существо становится беспомощным, если оно привыкает к тому, что от его активных действий ничего не зависит, что неприятности произойдут в любом случае и на их возникновение никак не повлиять.
Очевидно, при описании положения сегодняшнего российского социума понятие «выученной беспомощности» подходит более чем. На него ссылаются, как правило, при обращении к политическому и гражданскому сознанию подавляющей части российского населения, называемому также «глубинным народом». Как говорит сам автор этой идеологемы Владислав Сурков, главные качества «глубинного народа», по которым он узнается, — это «… и не …» (примерно то же, что «вкалывать и не разговаривать» — Ред.).
Причина, с одной стороны, лежит на поверхности:
когда индивид неоднократно наблюдает, что инициативы его или его окружения не оказывают никакого заметного воздействия на существующий порядок вещей, управляемый одной лишь безоговорочной государственной волей, то собственная его воля к активности замораживается и уходит «на глубину».
Здесь мы имеем дело с беспомощностью, которая непосредственно «выучивается» из опыта.
Но есть и другая причина. Она связана с тем, что бесполезность попыток что-то изменить передается как бы по наследству, от поколения к поколению, в качестве устойчивого культурного кода. Индивид может и не иметь собственных неудачных попыток политической и гражданской активности, но он «считывает» установку на неудачу из расхожих представлений об отечественной истории, из семейных хроник, которые так или иначе имеют связь с советской эпохой «большого террора» или хотя бы с безгласным периодом застоя. Он «считывает» общий экзистенциальный бэкграунд, который существует уже веками, со времен идеи «Москвы — третьего Рима» и который продуцирует бесполезность и опасность конкуренции с «государевой волей». Если же индивид является еще и верующим православным, то ко всему прибавляется «духовное наставление»: «Всяка душа властям предержащим да повинуется, ибо несть бо власти, аще не от Бога».
Фото: Эрик Романенко / ТАСС
Наверное, для усвоения беспомощности большей частью российского населения такой вариант «наследственной» передачи является основным. Это можно назвать «передаваемой беспомощностью». Воля и сознание людей имеют перед собой заранее предостерегающую картину — наподобие того, как перед взором верующего грешника всегда должны стоять образы адских наказаний. Предостережение транслируется как через верхние, так и через низовые слои культуры, закрепляясь в устойчивых фольклорных силлогизмах: «Мы — люди маленькие».
Итоговый эффект: российский «глубинный человек» даже и не помышляет о каких-то критических гражданских идеях. Еще меньше — о действиях.
Конечно же, «передаваемая беспомощность» есть не только российский феномен, но здесь она явила и сейчас являет собой наиболее показательный образец.
* * *
Сегодняшний российский мир демонстрирует еще один вариант беспомощности. Это беспомощность власти. В отличие от населения страны, которое исповедует принципы «маленького человека», власть заметна и очень активна. Можно утверждать, что она есть вообще единственный актор, единственный субъект происходящего в российском мире. Однако если исходить из того, что цель всякой успешной власти — в создании условий для общественной эволюции, то успехи российской власти можно признать сомнительными. Даже в период благополучных нулевых годов обществу не было предложено ничего, кроме устремленного в бесконечность товарного потребления. Из этого не родилось и никакой эволюции: ни гражданской, ни экономической, ни интеллектуальной. Возможно, самое безыдейное время за последние 100 лет. Более того, сытые нулевые оказались прямым коридором к тому, чтобы власть перешла к деактивации вообще всяких общественных сил.
Единственное, что действительно хорошо удавалось власти, так это внедрять представление о собственном необратимом могуществе. А также создавать и усиливать среди населения атмосферу покорности.
И то и другое не было особенно сложным с учетом социальных принципов населения. Но как раз вот эта созданная властью атмосфера, постоянно укрепляемая новыми запретами, репрессиями и преследованиями, больше всего и свидетельствует о фундаментальной, стратегической беспомощности. Общество, состоящее из «маленьких людей», бессубъектное общество, не может служить реальной опорой ни для какой власти. Собственно, оно и не является обществом. Люди служат и подчиняются в силу своей податливости, в силу инерции. До той поры, пока чувствуют идущее от власти давление.
Фото: Елена Лукьянова / «Новая газета»
Стоит давлению ослабеть — и немного найдется тех, кто поддержит правителей по собственной воле. А когда давление сталкивается с совершенно податливой, ускользающей, инертной субстанцией, напоминающей пустоту, оно проваливается в нее и ослабевает. Невозможно ожидать хорошего эффекта от давления на пустоту. Она не дает обратной связи, она затягивает в себя. И власть с неизбежностью падает в пустоту, в социальный вакуум, который, впрочем, ее же многолетними трудами и создавался. Да, в ее распоряжении еще есть огромный аппарат агентов: депутатов, чиновников, полицейских, судей, — но нет главной предметной опоры, через которую власть могла бы рефлексировать над собой, осознавать себя. Ибо нет общества. Не имея этой опоры, она повисает в безрефлексивности и беспомощности.
Здесь также полезно вспомнить, как Мартин Селигман связывает свой концепт «выученной беспомощности» с тем способом, каким человек склонен объяснять случающиеся с ним неприятные вещи. Если «беспомощность» не довлеет и человек с оптимизмом смотрит на собственную судьбу, то неприятности и провалы носят для него локальный, случайный характер. Он не пишет на их основе «теорию заговора». И напротив, когда синдром «беспомощности» внедрен в сознание, в поведение, — нет занятия более интересного, чем при всяком удобном случае говорить об «окруживших врагах». Искать «врагов».
Каким образом российская власть объясняет свои неприятности и провалы — очевидно. Но она скорее не ищет врагов, а назначает их — с размахом и изобретательностью. Назначает прежде всего там, где может возникнуть сомнение в ее, власти, безграничном авторитете.
Там, где может возникнуть от нее независимая субъектность, своевольная общественная сила. Враги назначаются, и тут же на них объявляется охота. В итоге все, что было или пыталось быть независимым и своевольным, изгоняется или загоняется в клетку. Общественная сила исчезает, едва проявившись. И власть оказывается здесь единственной силой из возможных. Кто теперь сможет упрекнуть ее в беспомощности, кто возразит ей?
Такое положение вещей нравится не только самой власти. Население, которым власть правит, тоже, судя по всему, не любит альтернатив и сомнений. Население, из потенций которого, собственно, и произрастают альтернативы, не любит процесс собственного роста. Ведь это нечто изменчивое, непредсказуемое, рискованное. Быть субъектом — это рискованно. Это трансцендентно. Население же не понимает трансцендентного. Оно хочет понятного, несложного. Оно и Бога хочет сделать понятным, имманентным знакомому образу в позолоченном окладе. Населению хорошо понятны и позолота, и оклад.
А потому оно не делает ставок на собственные потенции. Оно делает ставки на власть. И одобрительно кивает, когда власть эти потенции закрывает. Зачем плодить риски? Да к тому же те, кто напрямую служит понятному им Богу, не устают повторять: «ибо несть бо власти, аще не от Бога».
Население и власть совпадают в своем желании назначать врагов там, где могут намечаться перемены.
Их объединяет чувство обостренной беспомощности перед лицом перемен. Даже не перед лицом — перед самой мыслью о переменах. Перед будущим. Это и есть тоталитарная беспомощность.
Они запираются в крепости, осажденной врагами, которых сами и назначают. Всякий, кто движется не по уставу и в неположенное время, воспринимается как враг. Бить по врагу и видеть его падение — это и цель, и удовольствие. Удовольствие от безнаказанности. Безнаказанность — обратная сторона и родная сестра беспомощности.
Но если кто-то так страстно и последовательно желает прикрыть свою беспомощность, не значит ли это, что причина действительно появилась? Что нечто трансцендентное наметилось? Или же здесь мы видим тот известный садизм грязной уличной драки, когда больше и сильнее бьют всегда того, кто уже не имеет сил к сопротивлению?
* * *
И есть еще один момент. Назначенный враг, которого при молчаливом довольстве большинства система власти создавала для собственного утешения, вдруг может оказаться не безответным фейком. Он может пересмотреть приписанную ему роль жертвы. В этот момент державная беспомощность создателей фейка, вышедшего за рамки отведенной роли, сыграет с ними весьма недобрую шутку.
