Первым псом в моей жизни оказался Рэкс. Это был осенний пес: со спины весь такой дождливый, как погода в октябре-ноябре, а под мышками и на пузе — как золотая осень, желтоватый. Он жил на поводке вокруг конуры, ну и, понятно, в самой конуре. А ночами бегал по двору на цепи, закрепленной на проволоке. Почему-то он считался опасным. И мне тогда четырех-пятилетнему запрещали с ним дружить.
А я очень хотел с ним дружить. Но поскольку контакты с Рэксом мне категорически запрещались и даже пресекались, я придумал такой дурацкий способ: кидать в эту славную псину маленькими камушками — какой ни есть, а все же контакт.
Все это происходило в Ижевске, где меня угадал Бог родиться.
Что такое Ижевск? Город, где почти все, кроме врачей и учителей, занимались выковыванием щита (а может, и не щита, а вполне даже меча) нашей родимой родины.
А еще в этом городе жили и трудились Калашников (который автомат), Кулакова (которая неоднократная чемпионка Олимпийских игр и мира по лыжам), а потом уже и вундеркинд — фигуристка Алина Загитова (видать, последняя наша олимпийская чемпионка на много лет).
А я с рожденья и до семи лет жил в центре Ижевска, при этом в деревянном доме. А при нем были — и это счастье! — свои огородик и дворик. Вот в этом-то дворике и обитал Рэкс, в которого я кидался камешками.
Однажды Рэкс сорвался с поводка и побежал ко мне, вернее, на меня. Я — наутек. Но силы были не равны. И у сарая он меня настиг. И прикусил за ляжку. Но легонько-легонько. Скорее только обозначил укус. Такова была страшная месть Рэкса за камешки.
И после этого мы подружились. Случилось это поздней осенью — под цвет Рэксовой спины. А уже зимой Рэкс катал меня на чем-то вроде аэросаней, но без мотора (сколотил мой отец) по сугробам огорода и почищенному двору. Было счастье! Но главное:
каждый день я подходил к его конуре, а он выходил навстречу и становился на задние лапы, а передние клал мне на плечи.
И вот в таком положении мы стояли по полчаса, и я рассказывал Рэксу все, что думал про этот мир, а он внимательно слушал. Думаю, что понимал — уровень-то что сознания, что интеллекта у нас с ним был тогда примерно одинаковый…
Ижевск. Вид на город со стороны металлургического завода. Фото ИТАР-ТАСС / Алексей Калач
А времена были какие! Сколько в них было надежды! Незнакомые люди поздравляли друг друга на улицах, когда в космос полетел Гагарин, потом — Титов. Перестали бояться рассказывать анекдоты. Жителей бараков и коммуналок стали переселять в отдельные квартиры — пусть и хрущебы. Но это была первая удавшаяся программа реновации. Вот и мы под нее попали.
Мой родной дом снесли. Мы с родителями оказались в двухкомнатной хрущевке. Держать там Рэкса, да еще при патологической любви моей матери к идеальной чистоте, было невозможно. И отправили псину к знакомым, жившим в деревянном доме с двориком.
Там он вскоре и умер, потому что какой-то идиот (идиотка) дал ему рыбные кости. Излишне говорить, что я тогда чувствовал. Да и сейчас, когда вспоминаю…
Потом у меня долго не было собак.
Только значительно позднее, когда я в первый и предпоследний раз женился, моя тогдашняя жена притащила забавного фоксика. Почему-то мы его назвали Джоником — как будто в память о будущем.
Этот Джоник отличался примерным поведением. Но только…
Просыпаюсь я и желаю чмокнуть мою тогдашнюю жену, помня про супружеские обязанности, а вижу на подушке рядом вместо лица жены морду Джоника. Он как меч лежал между нами и, наверное, был прав.
А еще Джоник иногда не сдерживался — мог обоссаться в коридоре, когда мы с Аллой задерживались на работе.
Тут надо сказать для тех, кто не знает.
В хрущевках, где по четыре квартиры на лестничной площадке, отличие между ними являли собой коридоры. В двух они были узкие и короткие, в третьей — вообще какой-то убогий тамбур, а вот в четвертой — более-менее коридор, где даже можно было что-то поставить: холодильник, например, обувную полку, шкафчик для верхней одежды…
Словом, нам с Аллой повезло — у нас был именно такой коридор (чему соседи завидовали). Поэтому мы спокойно оставляли Джоника в коридоре (и побегать можно) и, только возвращаясь с работы, находили продукты его жизнедеятельности.
Но наказывать Джоника (даже шлепком по его жалкой попке) лично для меня было невозможно, а не наказывать — непедагогично. Тогда я придумал такую иезуитскую процедуру. Я его ставил в угол. На задние лапы, а передней он опирался на обувную полку. Но дольше трех минут не выдерживал — не он, а я.
Тем не менее наказание возымело последствие.
Как-то, вернувшись домой, я увидел следующую картину. Джоник старательно своей подстилкой вытирал (держа ее в зубах) результат своей несдержанности. Что я мог сделать, кроме как поцеловать его в умный лобик?
И всегда Джоник был самым молчаливым соучастником наших многочисленных в семидесятые дружеских посиделок. О, они происходили не только на московских кухнях. Вся страна тогда отходила от несбывшихся надежд шестидесятых. А отходят у нас — от чего бы то ни было — только одним известным способом.
Так и не отошли. Ну да ладно…
Фото: Владимир Смирнов / ТАСС
А при чем тут Джоник? Сам он не пил, пьяных не любил, хотя и в отличие от многих моих знакомых собак, не осуждал — наверное, понимал, как тяжко жить на Руси с умом и талантом.
Теперь по поводу ума, таланта и непития. Я — и это было возможно тогда! — позвал в Ижевск на три выступления Ролана Быкова. Я с ним познакомился в Москве благодаря Юре Щекочихину и Метхату Шилову (телевизионщику, автору программы «До шестнадцати и старше», в которой Быков какое-то время был ведущим).
Я позвонил Ролану Антоновичу, и он согласился приехать. Не за те сказочные гонорары, которые получают сейчас наши псевдозвезды, а всего лишь за оплату проезда и за то, что положено от филармонии (или еще там чего-то).
Я подсуетился, и обком комсомола, где у меня были знакомые парень и девушка, гарантировали эту мизерную оплату.
Ролан Быков. Фото: Альберт Пушкарев / Фотохроника ТАСС
И вот Ролан Быков появился в Ижевске — вопреки всем филармониям. И выступил на трех самых престижных в городе площадках. К их (филармоний-росконцертов) не то чтобы неудовольствию — возмущению!
А после своих выступлений Ролан Антоныч пришел к нам в гости.
И тут выходит на арену Джоник-полотер. Он сразу же подбежал к Быкову и облизал его, даже поцеловал. Так он не поступал ни с одним из наших гостей.
А потом скромно ушел в угол, но тусовочной комнаты не покидал.
Тут Ролан Антоныч произнес свою великую фразу, что Ижевск надо переименовать в Свежевск — это в связи с тем, что после инфаркта ему пить категорически запретили, а здесь он познакомился с чудесным напитком: квасом с хреном.
И тогда я решил, что Быкова стоит познакомить с еще одним обитателем нашей убогой хрущевки, и будь что будет! Я понимал, что если сейчас выпущу попугая Грюндика (назван в честь магнитофона, голубой волнистый), то он ввиду долгого терпенья нагадит великому артисту на концертный пиджак. Но Грюндика, несмотря на хорошее отношение к Ролану Антонычу и врожденный гуманизм, я все же выпустил. И — ничего не произошло. Только через некоторое время раздался лай. Быков очень удивился. Джоник в своем углу сидел совершенно спокойно, и лай вообще раздавался с другой стороны. Быков спросил, не две ли у нас собаки, я ответил, что у нас еще есть попугай. Ну и он, соответственно, научился лаять.
Быков почему-то сильно обрадовался, стал говорить что-то типа «птичка-птичка». И птичка прилетела к нему на плечо, искоса так поглядела и спросила: «Почем Родина?»
Тут я должен отвлечься от Грюндика и сказать о своем товарище, известном журналисте Павле Гутионтове. Эти слова в клюв невинного попугая вложил именно он. Приехал, понимаете ли, в Ижевск, скрываясь от всего лишь возможных преследований (это вам не частичная мобилизация), связанных с тем, что дал рекомендацию в КПСС некоему спортивному журналисту, который потом послал и КПСС, и Родину, решив остаться на гниющем, а нынче еще и замерзающем Западе.
А Грюндик, кроме его провокационных слов, говорил и другие — причем в рифму, чем радовал Давида Самойлыча Самойлова, в доме которого мы жили больше двух лет после переезда в Москву.
Поскольку просыпался он раньше нас, первое, что делал, — шел пообщаться с Грюндиком. А тот ему представлялся:
Грюшка-болтушка
Голубое брюшко.
А Самойлыч его научил еще одному стишку:
Грюндик-птичка,
Сьешь яичко.
Вот так они и мы и общались.
А при чем тут Джоник-полотер?
Да совсем уже ни при чем. Его отравили соседи — милые внешне пенсионеры, разводившие цветочки около серой хрущобы, где жили они и до какого-то времени мы.
Страшные люди пенсионеры.
Они отравили собачку мою.
Нет в них ни грамма любви и веры —
только ненависть к бытию.
Жалко их, но собачку жальче,
она-то не провинилась ничем,
хотя их цветочки помяла, значит? —
лапками тоненькими совсем.
Я бы убил их, но убивать
не научился. Не вышло опять.
