Под Москвой спешно строились оборонительные линии, а на окраинных улицах и площадях сооружались доты и противотанковые заграждения. Немцы рвались к главному городу страны: в начале ноября заняли Кубинку и двинулись дальше. Жестокие бои шли под Калинином и Тулой — армии вермахта стремились взять советскую столицу в клещи. Москву бомбили, сил ПВО не хватало для ее защиты, и на случай налета фашистской авиации в день 7 ноября готовился парад-дублер в Куйбышеве. В это время особый эмиссар Берии мотался по тылам, чтобы найти и расстрелять «английского шпиона», вывезенного из тюрьмы НКВД.

Московские камеры начали готовить к разгрузке 6 октября 1941 года. Начальник тюремного управления НКВД СССР майор Никольский собирался «отконвоировать» 360 заключенных Внутренней, Бутырской и Лефортовской тюрем в Саратов и Куйбышев. Однако вышестоящее руководство распорядилось поступить иначе.

16 октября начальник Бутырки майор Пустынский получил указание «выдать коменданту НКВД СССР осужденных к расстрелу», а начальник 1-го спецотдела НКВД старший майор Баштаков — «немедленно привести в исполнение приговор над осужденными». Суда на самом деле не было. Из списка в 138 человек лишь тринадцать были смертниками, «исполнение приговора на которых приостановлено». В том числе Сергей Эфрон — бывший белогвардеец и советский агент во Франции, Нина Тухачевская и Нина Уборевич — жены расстрелянных маршала и командарма, Александр Огильви — крупнейший специалист по минеральным водам, основатель Бальнеологического института. Остальные обрекались «на основании личного распоряжения заместителя народного комиссара внутренних дел СССР тов. Кобулова». Во Внутренней тюрьме уже приговоренных к высшей мере насчитывалось всего пять человек (среди них академик Николай Вавилов и директор Института мировой литературы Иван Луппол). Узников Внутрянки решили пока оставить в живых. 15 октября Кобулов приказал отправить в Саратов и Куйбышев 100 з/к Внутренней и Лефортовской тюрем. В одном из спецэшелонов, среди орденоносных «врагов народа», ехал литератор и переводчик с фарси Евгений Дунаевский.

Евгения Дунаевского арестовали в феврале 1939 года по обвинению «в принадлежности к английским разведывательным органам».

Он вообще был подозрительной личностью по своим привычкам, интересам и биографии.

Выпускник Лазаревского института, в 1915 году он записался добровольцем во Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам и вместе с врачебным отрядом, сопровождавшим Кавказский кавалерийский корпус, оказался в Персии. Его бывший начальник Алексей Емельянов отметил в своих эмигрантских мемуарах: «Красивый, спокойный, почти флегматик — он по характеру своему похож на перса. Недаром с турецкого фронта он стремился в Персию… Теософ, влюбленный в Восток и индийскую мудрость, Дунаевский <…> полюбил и жаркое солнце, и пряную прохладу ночей, и своеобразие унылой природы Ирана, и синие дали и тени от горных громад. Он поклонялся Персии. Созерцал ее. Работал и созерцал. Его уважали за ясность ума, выдержку и такт…»

Евгений Дунаевский оставался в отряде вплоть до расформирования корпуса в июне 1918 года. Жил в Тегеране. За переменами на родине наблюдал, не приветствуя и не отвергая их. «Человек беспартийный, далеко стоявший об бушевавших в то время политических и революционных бурь», — таким он запомнился полпреду Шумяцкому. Согласился сотрудничать с советской дипмиссией и в конце концов решил вернуться в Россию, хотя имел шанс остаться в эмиграции (англичане охотно помогали уехать из Персии старорежимным русским офицерам и гражданским служащим). Возможно, он, как и «сменовеховцы» в Европе, поверил, что «преодоление всех тягостных последствий революции должно ныне выражаться в спокойной постепенности мирного преобразования».

С 1925 по 1929 год Дунаевский трудился в центральном аппарате Наркомторга на скромной, но надежной должности. За этой скучной работой у него и вызрело желание уйти в литературу. В 1930 году он предложил Госиздату роман «Реза» — о царствующем иранском шахе, бывшем казачьем подполковнике, за восхождением звезды которого наблюдал в Персии. Публикация не состоялась, зато «Московский рабочий» напечатал две его повести под общим названием «Ворота Востока».

«Работа переводчика — в особенности переводчика-поэта — одна из самых сложных в области литературного труда (и потому особенно печально, если на нее хотят смотреть как на «легкий хлеб»!), — объяснял он позднее. — Но она при настоящем отношении к делу дает необычайно много самому переводчику. Работа над словом, над образом и над стихом при переводе изумительно обогащает поэта». В 1935 году издательство Academia выпустило отдельной книгой фрагмент поэмы «Хосров и Ширин» прославленного Низами и сборник лирики несравненного Хафиза в переводах Евгения Дунаевского. Он очень любил Хафиза за «ироническое свободомыслие, не принимавшее всерьез никаких догм» и «побеждающее все горести начало — красивую иллюзию силы духа, умеющего стать выше «проклятых» вопросов».

Для персидского сборника Academia Дунаевский переложил на русский язык рубаи Хафиза и поэму «Саки-Намэ», а также избранные стихи из «Дивана Шамса Табризского» великого мудреца Руми. Новый талант был замечен Корнеем Чуковским, оценившим перевод курдского сказания «Зембиль Фрош», «где почти каждая строфа требует четырех рифм». Вторая любовь Дунаевского — немецкие поэты-романтики. Academia привлекла его к составлению сборника стихотворений Шиллера. Авторитетный журнал «Литературная учеба» напечатал в 1938 году статью «Искусство перевода». И до ареста он успел подготовить переводы нескольких стихотворений Гейне для третьего тома полного собрания сочинений.

Через несколько недель после ареста Дунаевский признал, что является «агентом английской разведки» и занимался «сбором шпионских сведений» через знакомых лиц. В частности, сведения о советской промышленности и железнодорожном транспорте, а также иранских политэмигрантах ему передавал востоковед и редактор Соцэкгиза Рудольф Абих, уже осужденный за троцкизм.

По неведомым причинам дело Дунаевского не закрыли. Правда, на Лубянке он был не единственным подследственным, кого взяли в 1939 году и оставили в подвешенном состоянии.

Вспоминал ли он в те дни советы поэтов-философов, которых переводил? Например, Руми?

Наверное, да. Он и за решеткой пытался жить филологией.

Стыдился ли своих показаний — оговоров самого себя и других? Вероятно. Однако во Внутренней тюрьме НКВД, за редким исключением, признавались все. Разница была только в методах воздействия и пороге прочности. В июне 1941 года сюда доставили генералов ВВС, обвиненных в заговоре, и боевые офицеры — дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич, Герои Советского Союза Павел Рычагов и Эрнст Шахт, дважды кавалер ордена Красного Знамени Александр Локтионов — не только взяли мнимую вину на себя, но и рассказали о «совместной враждебной работе». Все они были отконвоированы в Куйбышев.

Буквально через пару дней после отправки спецэшелона на Лубянке спохватились. 17 октября начальник следственной части по особо важным делам НКВД СССР Влодзимирский «по указанию директивных органов Союза ССР» составил заключение о необходимости расстрела 25 заключенных, вывезенных в Куйбышев. Все они на тот момент считались еще подследственными. Не было даже намека на приговор. Кобулов согласовал решение с прокурором СССР Бочковым, передал список лиц в секретариат Берии. 18 октября народный комиссар внутренних дел завизировал предписание № 2756/Б, которое передали сотруднику для особых поручений комендантского отдела:

Более половины списка составляли генералы и полковники, арестованные накануне и в первые дни войны как участники «заговорщической организации, проводившей работу по подрыву обороноспособности Советского Союза». В другой части перечислялись самые разные люди: от старого большевика, чекиста и государственного деятеля Михаила Кедрова до директора Института косметики и гигиены Ильи Белахова.

В тюрьме УНКВД по Куйбышевской области эмиссар Берии (в опубликованных документах его имя не раскрывается) обнаружил только 20 человек из списка. 28 октября все они были расстреляны. Далее сотрудник для особых поручений выехал в Саратов, куда, как выяснилось, были перенаправлены пять з/к из Москвы. 1 ноября он сообщил на Лубянку: «Ваше распоряжение по предписанию № 2756/Б выполнено, за исключением порядкового номера 24, не оказавшегося в Куйбышеве и Саратове».

Номером 24 был Дунаевский. Сейчас даже не угадать, чем руководствовался некто в УНКВД по Саратовской области, отсылая его в Тамбов — город, относившийся к прифронтовой зоне. Через Тамбов на восток шли эшелоны с эвакуированными, на запад — с мобилизованными. Здесь формировались отряды народного ополчения и группы самообороны, в области готовились партизанские базы. Но

Эмиссар Берии не мог не выполнить предписание. «Направляю акт о приведении приговора в исполнение», — по форме доложил в Москву начальник учетно-регистрационного отдела УНКВД по Тамбовской области. Место захоронения Евгения Дунаевского неизвестно. Но остались книги с поэтическими переводами.