Сегодня Россия стала тем местом, где многие вещи и понятия перевернулись или вывернулись наизнанку. И наверное, самые удивительные метаморфозы произошли с ее интеллектом. С тем, что условно можно назвать коллективным или среднестатистическим разумом. Некогда говорилось, и не без оснований, что наша страна — самая читающая в мире. Под этим имелось в виду, что «читающая» есть одновременно и «мыслящая». Возможно, так и было. Но то, что наблюдается теперь, к понятию «мыслить» уже отношения мало имеет.
Некоторые полагают, что состояние современных российских умов очень схоже с тем, что уже было при советской идеологии. И тогда, и сейчас ведущее место отдавалось не интеллектуальной рефлексии, а безоговорочному следованию за символами политической веры. Однако советский период оказывается в сравнении с нынешним в очевидно выигрышном положении. Да, вера в политическую идею преобладала над всем остальным, но вместе с тем было и намерение скрупулезно обосновать эту веру с помощью доводов разума. И было на чем.
В активном распоряжении находилось около ста томов классиков марксизма и более полусотни ленинских томов. Надо сказать, что и по сей день эти тексты не являются устаревшим развлекательным чтивом. К тому же
в советский интеллектуальный арсенал добавлялось все то из наследия мировой философии, что имело хоть косвенное отношение к понятиям диалектики и эволюции — этим столпам советской картины мира. От Гераклита до Гегеля.
Все вместе составляло весьма внушительную основу для того, чтоб идеи о «светлом будущем» и «особом пути» не повисали на одном лишь чистом энтузиазме.
Что же до сегодняшней российской веры, занявшей место разума, то ее даже вряд ли стоит именовать политической. Хотя бы в силу того, что категория политического предполагает связь с некоей специфической предметностью. Предполагает наличие политической философии. Ни предметности, ни философской доктрины в расхожем типе российского сознания сегодня не обнаружить.
То, что есть, — это архаичная, до-политическая бинарная дифференциация картины мира на «мы» и «они». Ровно как и описывалось известным антропологом Леви-Строссом, изучавшим социальное мышление племен, сохраняющих первобытный уклад. Абсолютно позитивное и недопустимое до критики понятие «мы» базируется исключительно на территориально-родовой принадлежности. А также на том, чтобы эта принадлежность приносила вполне зримые материальные или статусные приобретения.
Фото: Евгений Леонов / ТАСС
Для архаического «мы» есть лишь один параметр успешности. Показать окружающему миру: смотрите, мы не твари дрожащие, мы право имеем. Средства берутся тоже из архаического арсенала — они прямо и просто связаны с обладанием силой. Мы можем себе это позволить, а потому это наше право: что вы можете сделать нам, что противопоставить?! Очевидно, при таком подходе какие-либо разумные доводы или не нужны вовсе, или будут играть служебно-вспомогательную роль, превращаясь, по сути, в мифы и дешевый фольклор. «Не мы такие — жизнь такая».
Наверное, самый подходящий образец для архаического «мы» в отечественной литературе — Родион Раскольников. Желая «выйти в люди», он не видит те варианты, где может быть задействован его интеллект.
Студент факультета права, он не видит себя ни в профессии, ни в науке. Он думает только о старушке и своем топоре. Он преисполнен гневом оттого, что в этом материальном и как бы презираемом им мире некое жалкое создание устроилось лучше, чем возвышенный мечтатель.
Практически все «чувство правды», российские расхожие представления о политической и социальной справедливости — из этого гнева. Из него появляется и другой нарицательный литературный персонаж, страстно желающий «все поделить», — Полиграф Шариков. По сути, последовательный продолжатель утонченного Родиона Романовича. И гораздо более успешный продолжатель. Но показательна метаморфоза интеллекта на этом пути: от недоучившегося мятежного студента — до дворовой собаки.
Да, здесь не тот «…гнев Ахиллеса, Пелеева сына», с которого началась мировая литература. Этот гнев рожден завистью, с которой менее успешная особь взирает на более успешную. И любой ценой желает реванша. А чтобы скрыть от себя это болезненное чувство вторичности, именует свою зависть «чувством правды».
***
В общем-то, для архаического сознания лишь идея силы и имеет стоящий вес. Если, конечно, силу можно называть идеей. В российском варианте она приобрела зримое пространственное выражение, став идеей «бескрайней земли». А чтобы эта «бескрайняя земля» была не просто поэтической фигурой, но основанием для реальности, к ней прилагаются две безусловные функции: «собирание» и «централизация». По сути, все российское чувство исторического вращается вокруг этих функций, весь событийный и смысловой ряд сводится к ним.
Пространство есть явленная сила. Пространство обретается собиранием и держится централизацией. Значит, вопрос о том, что есть сила и для чего она нужна, представляется решенным. Значит, все, что не собирает и не централизует, силы лишает. А значит, не должно такому быть, не должно о таком и думать. Если вспомнить слова Петра Чаадаева: беда России в том, что в ней история заменяется географией.
Фото: Глеб Щелкунов / Коммерсантъ
Архаические основания российского бытия прямо задекларировал несколько лет назад и гарант отечественной Конституции. На вопрос о национальной идее он ответил примерно следующее: нет никакой иной идеи, кроме патриотизма; а патриотизм, это когда и чиновники, и все граждане работают на то, чтобы страна была сильнее, потому что если так будет, то и каждый станет жить лучше. Ключевая связка — между «сильнее» и «лучше». Что значит «сильнее», прямо выходит из вышесказанного: «собирание» и «централизация». Насколько же «лучше» — это теперь предстоит оценивать самим россиянам.
***
Главная беда российского ума в том, что он сделался накрепко захвачен абсолютно больной логикой вопроса о «твари дрожащей». Отождествился с этой логикой. Все средства оправдываются им, если только дают повод лишний раз, даже и без всякой на то нужды, крикнуть миру: «Смотрите-ка, мы не твари, мы не дрожим!» Самые аморальные вещи тогда допускает российский ум, примиряется с этими вещами, приветствует их. Выключает все чувства, что не ведут к простому итоговому упоению от торжествующей силы. Не только от эмпатии и сострадания отказывается он, но избавляется и от самих родовых инстинктов — от кровных уз, от собственного даже самосохранения. А вину испытывает не оттого, что допустил чудовищное, а что не дошел, не добрался до финального торжества; что до конца не сделался «не дрожащим». Как и главный протагонист российского бытия Родион Раскольников: не потому клянет и презирает себя, что через две жизни переступил, а что преступленья своего не вынес, не подтвердил, не поверил сам себе, что «право имеет».
Так и хорошо известный нам расхожий российский ум: оглянется на недавнюю историю и скажет в отчаянии: «Что там репрессии, что ГУЛАГи, что там свободы-несвободы, когда такую страну просрали…» Скажет — и нальет себе полную.
За горькую ностальгию по утраченной мощи. А после замрет в ожидании — не явится ли вдруг из ностальгической тени некий господин, что вновь дарует ему шанс прокричать: «А вот посмотри, презирающий нас мир, как мы встаем с колен!»? Многое сможет попустить российский ум такому господину за такой шанс.
Впрочем, все это касается не только условного коллективного россиянина. Искушение архаической мощью и национальным пространством завладевает и самыми утонченными умами. Эти умы становятся тогда яростными противниками свободы — как главной противоположности архаическому.
Вот один из наиболее известных метафизических философов, богослов о. П. Флоренский. Когда жизненный путь привел его под завершение в сталинский ГУЛАГ, Флоренский создал свою последнюю работу: «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Где говорит: держава российская избрана Богом, чтоб уже окончательно покончить с этим губительным самообманом масс — с политической свободой. И чтобы наконец воплотить уже попытки человечества породить истинного «героя». Как ветошь, должны сгореть все эти избирательные права; должен прийти новый период истории, где есть только одно право — право богоизбранного гения творить общественное бытие, полагаясь на пророческую свою интуицию.
***
Российский интеллект, сколь утонченным он бы ни был, очень круто просаживается, как только отождествляет универсальную идею с какой-либо исключительной формой, которая только ему близка и понятна. Другими словами — когда он радикально локализует универсальное, привязывая его к собственному местному бытию. А затем ищет способ воплотить это в жизнь. Но, как правило, долго не ищет, а берет способ самый быстрый и для собственного разумения внятный.
Это как с тем страстным желанием Родиона Раскольникова — сразу, в одно движение сделаться существом избранным, «право имеющим». И привлекает его здесь совсем не содержание избранности. Не задается вопрос о том, на каких основаниях избранность держится: ведь если избранный, то для чего и кем? А привлекает эффект. То эйфорическое упоение, что следует из чувства исключительного превосходства.
Фото: Пелагия Тихонова / Коммерсантъ
Когда Родион Романович рассуждает о своем кумире, Наполеоне, то совсем ничего не говорит, не придает важности тому, что означал феномен Наполеона в мировой истории. Что его войны были продолжением идей Просвещения, что император приносил на штыках своих солдат конституционный строй в старую, монархическую Европу, что император являлся проводником той цивилизационной революции, что утвердила права человека и гражданина. Именно эту универсальную, экуменическую миссию Наполеона и увидели тогда мэтры европейского Просвещения — поэт Гете и философ Гегель. Но взгляд нашего героя, Раскольникова, привлечен другим: абсолютной вседозволенностью великого француза. Он даже переносит Наполеона в свою собственную историю, спрашивая: переступил бы тот через старушку-процентщицу, окажись она на пути? И отвечает: да, переступил бы и не заметил бы.
Плохо, очень плохо российский интеллект справляется с универсальным. Старается приватизировать его, использовать для своей нужды. А нужда эта довольно очевидна и по-архаически проста — показать себе и людям: вот же до чего у меня невероятный размах! Но только относится этот размах не к самому интеллекту, а к вечно голодной и бессмысленной силе, у которой он состоит на службе. На этой службе у силы интеллект теряет одно за другим ведущие свои свойства. Сначала — критичность, а после и саму способность обращения к универсальным понятиям. В итоге он вырождается в ту животную хитрость, что всегда сопровождает процессы приспособления и выживания. Собственно, перестает быть интеллектом. Но, вероятно, самое первое, что утрачивается на данном нисходящем пути и что делает дальнейший коллапс неизбежным, — это связь интеллекта с моральными основаниями.
На что остается надеяться? На то лишь, что и в эти безумные времена не всякий российский ум впадет в искушение силой.
