Сергей Лебеденко. «(не)свобода»
Книга, подобная «(не)свободе», должна была бы выйти через N-ное количество лет, в прекрасной России будущего, вспоминающей свое недавнее прошлое со смешанным чувством стыда и жалости. Но книга вышла сейчас. И читатель этой книги имеет редкую возможность оказаться зрителем, со стороны наблюдающим за жизнью своей страны и собственной жизнью в контексте текущего момента. А на сцене перед читателем-зрителем разворачивается пьеса: набор действующих лиц — «героев нашего времени»: арестованный на митинге электрик, судья, журналист, миллиардер, театральный режиссер, студентка. Набор основных декораций путинской России: тюрьма, суд, редакция независимой газеты, театр. А в подтексте — контекст: Путин, Навальный, митинги и «дело Серебренникова». И все это — внутри прекрасно написанного, плотного текста, который не превратился ни в репортаж из зала суда, ни в протокол, а остался в первую очередь отличной и захватывающей прозой.
« — И что, ты думаешь, что залезть в набитый ментами театр — то же самое, что залезть на дерево?
Саша дотронулась пальцами до листа — какого-то не по-летнему желтушного, будто заболевшего чем-то.
— Вот видишь листок? А теперь лови.
Она сорвала и пустила его по ветру. Лист сначала мягко планировал, но потом налетевшим порывом ветра его сорвало с намеченной траектории и понесло прочь, в сторону памятника Грибоедову и надрывающих глотки панков.
— Можешь спокойно висеть себе на дереве и желтеть, пока сам не заметишь, как наступит смерть. Дальше ты упадешь на землю и тебя сгребут в мешок. Вон тот чувак сгребет, например, — она махнула рукой в сторону человека в сине-оранжевой спецовке, который собирал мусор в большой полиэтиленовый мешок. — А можешь взять и полететь — навстречу чему-то неизвестному. Просто потому, что так надо.
— Романтично. Пока тебя не сгребет ветер, — буркнул Олег. — И не впечатает в какую-нибудь стену. Или не разорвет о шины. Все равно ты сам сделать ничего не можешь. Ну, если продолжать аналогию с листом.
Саша хмыкнула и отвернулась на мгновение, как будто заметила что-то вдалеке».
Сергей Зуев. «Университет. Хранитель идеального. Нечаянные эссе, написанные в уединении»
Не о насилии, а об образовании, не об апокалипсисе, а об утопии — книга Сергея Зуева, ректора Шанинки, явно выделяется на фоне всей современной российской литературы не только темой, но и настроением. Написанная в тюремной камере, эта книга не абстрагируется, но немного отстраняется от реалий сегодня, чтобы сфокусироваться на реальности завтра. Ее автор — человек, сумевший подчинить своей воле невыносимые обстоятельства, в которые был помещен: «Обязанности руководителя двух больших образовательных учреждений, — пишет в предисловии к книге Андрей Зорин, — не могли отвлечь Сергея от мыслей о самом главном — о том, зачем и во имя чего он тратит свою жизнь и здоровье на институциональное строительство. Чего эти обязанности, однако, решительно не позволяли ему делать, так это положить свои мысли на бумагу. В следственном изоляторе он, наконец, нашел, по известному анекдоту, время и место, чтобы написать книгу, которую задумал очень давно и над которой размышлял все эти годы».
«История вообще и история Университета в частности — лукава. То, что присутствует в актуальной памяти, в осознанном виде — лишь часть ее. Есть еще и традиция, которая тащит на себе и за собой много «ненужного» — в виде ритуалов, коллективных привычек и само собой разумеющихся паттернов поведения. Это своего рода знаки, за которыми в «свернутом» виде сохраняются не востребованные на каком-то этапе решения, идеи, гипотезы, а также альтернативы, которые не случились. Скрытое воспоминание может оживать на новом витке и на новом месте.
Это верно для тридцатилетней Шанинки. И уж тем более это верно для тысячелетней университетской традиции, которая исторична в том смысле, что прочно забытое или вообще не случившееся может стать ресурсом дня сегодняшнего. Диспут Абеляра, «предуниверситет» Якова Штурма, номинализм Уильяма Оккама, риторические упражнения иезуитских колледжей всплывают в неожиданном контексте и модальности, становятся устойчивыми элементами различных поколений Университета. А многое (пока) остается за скобками сознательного воспоминания и рефлексии, в зоне бессознательного. Но эти знаки традиции, это культурное бессознательное управляют нами значительно более эффективно, чем видимые и осознаваемые правила и нормы. Что, впрочем, естественно: то, что видишь, и обойти проще».
Денис Драгунский. «Фабрика прозы: записки наладчика»
Читая книгу Дениса Драгунского, с удивлением замечаешь, насколько тесно переплетена в нашей жизни современность и история, реальность и литература. При небольшом усилии воображения можно представить, что эти записки могли бы принадлежать кому-то из авторов и Серебряного века, и середины ХХ: тот же синкретизм, не отделяющий жизнь от литературы, жизнь от культуры, жизнь от философских размышлений. Интересно, что, как и в «(не)свободе», в «Фабрике прозы» тоже есть некоторая театральность — только декорации и действующие лица здесь совсем другие: записи с книжных ярмарок стоят по соседству с воспоминаниями об Аксенове и цитатами из дневников Камю и Чехова. Эта театральность дает возможность посмотреть на себя с совсем другой дистанции и под иным культурным углом — а еще параллельно узнать некоторые секреты писательского мастерства и составить себе список must read.
«12 сентября 2013.
Что может быть хуже, чем продавшийся интеллигент? Только одно: интеллигент, отдавшийся бесплатно».
***
«11 декабря 2012
«Перевод должен быть темен в темных местах подлинника, причем именно темнотой подлинника» (Михаил Лозинский).
Добавлю от себя.
То же самое касается прозы. Проза должна быть темна в темных местах жизни, причем именно той самой темнотой, которой темна жизнь. Нет ничего скучнее добела выполосканных сюжетов, где все ходы и мотивы ясны и бесспорны. Но специально темнить тоже не надо! Вот ведь беда…»
***
«12 ноября 2012
Самая тяжелая патология — это стремиться к норме. Всерьез верить в существование чего-то «нормального». Всё время повторять: «А вот все нормальные люди…» «Я, как нормальный человек…»
Да никакой ты не нормальный. Такой же урод, как все остальные».
***
«19 октября 2019
Масштаб личности. Знаменитая цитата из Пушкина. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы, — иначе…». Но как же — «иначе»? — спрашивают люди.
Отвечаю.
Сильнее, то есть падает глубже, подонствует мерзее. Ну что такое, в самом деле, мелкий уездный сладострастник, соблазнивший гувернантку и потом трусливо заплативший ей отступного и давший деньги на билет в родной город, чтоб его законная жена не узнала? Вот Лев Толстой — другое дело! Перетрахал три деревни, а потом своей невесте давал читать дневники своих похождений.
Ну что такое учетчик ремстройтреста Иван Иваныч, скукожившись под грозным оком и сиплым рыком лейтенанта НКВД, написавший дрожащими пальцами, что сосед Сидоров — троцкист? Вот народный артист республики, регулярно строчащий доносы на коллег, — это я понимаю. Масштабы, масштабы! Вот что, наверное, имел в виду А.С. Пушкин под словом «иначе».
Алексей Конаков. «Убывающий мир: история «невероятного» в позднем СССР»
Книга Алексея Конакова — исследование, с одной стороны, самого известного, а с другой — самого малоизученного пласта позднесоветской культуры: пласта под условным названием «Очевидное-невероятное». Увлечение йогой, экстрасенсорикой, астрологией, загадкой Тунгусского метеорита и заряжанием воды существовало в последней четверти ХХ в. параллельно с подпольным православием, не менее подпольным буддизмом, теософией, антропософией, эзотеризмом и много чем еще. По сути, как утверждает Конаков, зрители знаменитой телепередачи, прославленной Высоцким в одной из песен, составляли совершенно отдельное культурное течение, появившееся, в отличие от остальных, не в ответ на кризис идеи. Рухнула вера в социализм-коммунизм — и на смену пришел хаотичный поиск веры хоть во что-нибудь. Так появились теософы, эзотерики и проч. Но автор «Убывающего мира» ищет ответ на другой вопрос: на вопрос о том, почему родился феномен «советского невероятного» — феномен, ставший неотъемлемой чертой заката СССР.
«<…> Специфическая классовая принадлежность вела к тому, что важной особенностью дискурса о «невероятном» оказывалась его изначальная переплетенность, спутанность с дискурсом научного просвещения и научных успехов СССР. Советский культ науки часто связывают с эпохой хрущевской оттепели, однако на самом деле он был почти целиком инициирован сталинизмом, остро нуждавшимся в миллионах специалистов для решения военно-промышленных задач <…>. Ирония в том, что чем дальше, тем чаще эта мощная государственная машина просвещения соединяла проверенное знание с непроверенным и невероятным, а научное — с паранаучным и квазирелигиозным; шедший уже в сороковые и пятидесятые, процесс этот значительно ускорился в шестидесятых, когда на лекциях по астрономии можно было услышать вопросы про летающие тарелки, занятия по антирелигиозной пропаганде завершались разговорами о природе телепатии, а в научно-популярных журналах непринужденно соседствовали строгие статьи ученых, восторженные очерки журналистов, визионерские видения писателей-фантастов и смелые гипотезы рядовых читателей. Однако сама эта склонность к смелым гипотезам (а что, если Тунгусский метеорит состоял из антивещества? а что, если снежный человек был инопланетянином?) тоже была результатом широкой пропаганды просвещения и упорно пестуемых идей о всесилии науки, была проявлением совершенно особого, нового типа самости, подразумевающего активное, пытливое, заинтересованное и исследовательское отношение к окружающей реальности. Дискурс о «невероятном» успешно функционировал и распространялся потому, что в его основании лежал ряд совершенно конкретных «эпистемических добродетелей» (то есть добродетелей, которые «проповедуются и практикуются для того, чтобы познать мир, а не себя») — добродетелей, глубоко усвоенных населением СССР и связанных именно с наукой, с признанием ценности экспериментального исследования и научного метода в целом».
Александр Генис. «Люди и праздники. Святцы культуры»
Книга Александра Гениса — еще один способ сделать литературу неотъемлемой частью своей жизни. Впрочем, не только литературу: помимо дней рождения Сэлинджера или Чехова, Генис отмечает и дни рождения Феллини, Михаила Барышникова и Википедии, и даже День независимости Эстонии. Выбор поводов — субъективен, «святцы» — субъективны, даты иногда повторяются (тоже субъективно). Но именно поэтому читатель найдет в каждой из коротких календарных записок наблюдения, которых раньше не замечал, и мысли, которые никому другому, кроме автора, в голову не приходили. И именно из-за субъективности этих «святцев» произошло то, что сформулировал Генис в предисловии: «Постепенно из календарной мозаики сложилось панно, на котором без воли автора отразились его черты».
«1 января. Ко дню рождения Джерома Сэлинджера.
Его молчание началось уже тогда, когда писатель заразил героя своим неврозом. Все, что Холден Колфилд сказал в книге «Над пропастью во ржи», неважно. Он не говорит, а ругается от беспомощности высказать нечто важное. Мир ни в чем не виноват перед ним. Беда Холдена Колфилда в том, что он не может пробиться к людям. Каждого окружают ватные, словно в сумасшедшем доме, стены, фильтрующие всякий искренний порыв. Это неизбежно — сама цивилизация есть лицемерие, делающее нашу жизнь возможной и фальшивой. Язык — уже ловушка, ибо он пересказывает чувства готовыми словами. Борясь с языком, Холден мечтает и сам стать глухонемым, и найти себе жену такую же. Сэлинджер почти так и поступил. Но прежде чем отказаться от общения вовсе, он испробовал последнее средство: заменил слово голосом».
***
«2 марта. Ко дню рождения Михаила Горбачева.
Вот за что я благодарен Горбачеву: за то, что Горбачев наступил на горло своей песне; за то, что Горбачев способствовал журнальному буму, изменившему стиль языка и жизни; за то, что Горбачев верил в империю, но не защищал ее любой ценой; за то, что Горбачев доказал, что есть жизнь после власти; за то, что Горбачев любил жену и не стеснялся этого; за то, что Горбачев позволил склеить Европу; за то, что Горбачев — впервые после войны! — расположил Америку к России; за то, что Горбачев считался идеалистом, но оказался прагматиком; за то, что Горбачев сумел уйти из Афганистана; за то, что Горбачев был последним коммунистом в Кремле».
***
«25 декабря. Ко дню рождения Иисуса Христа.
Гений юмора в том, что он возвращает нам парадоксальную человечность и выводит к новому. В этом можно найти ответ на коренной вопрос: смеялся ли Иисус Христос? — Нет, если судить по словам евангелистов. — Да, если судить по его собственным. Сам Христос, может, и не смеялся, но Он острил, причем в те критические минуты, когда выбор между жизнью и смертью припирал Его к стенке».
