Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»
Основа несовершенства известного нам мира — трудность коммуникации с его Творцом. Магия отсутствия Творца так желанна, мелочна и объяснима, а практические результаты его присутствия настолько грандиозны и непостижимы, что ради хотя бы короткого разговора с этой великой тишиной человечеству приходится творить все его невыразимые безумства наподобие окрошки, караоке, театров юного зрителя, пыток и войн.
Кем бы в самом деле ни был Творец, дела его всегда представляются разуму малопонятными, а по большому счету (да простят меня высшие сферы) и вовсе ненужными.
Вот отделил Он свет от тьмы, твердь от неба, сушу от воды, наплодил тварей и привел во все это человека за компанию с женщиной, сделанной из человеческого ребра. Но, блин, зачем? Какого, что называется, черта? Не каждый в состоянии обсудить это с огненным кустом. Не всегда правильные ответы удается получить даже и от себя самого. Тут спасает либо молитва, либо ингибиторы обратного захвата серотонина.
Но что если существует еще и третий спасительный путь? Путь скитальца, оставляющего самого себя на вокзале человеческих сомнений и странствующего где-нибудь там, между светом и тьмой, твердью и небом, водами и сушей до тех самых пор, пока не окажется душа где-то в Альпах или Дудинке, вблизи Конотопа или рядом с замком Нойшванштайн, чтобы совсем там одичать, опустошиться, потеряться в несовершенстве известного нам мира и спросить наконец: «Господи, ну почему я шампунь?»
Нет, ну понятно, что шампунь — высшая степень очищения, откровение, после которого следует неотложная психиатрическая госпитализация. Но могут ведь быть промежуточные и вполне себе гуманные варианты. Наподобие кухни главного пермского мясного ресторана «Партизан», стоящего прямо на берегу Камы по адресу: Комсомольский проспект, дом 1.
Коллектив ресторана «Партизан». Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»
Вот здесь, среди огненных кустов плит, серебристого металла гордыни, тварей и растений, терзаемых и томимых в кастрюлях, на сковородах и грилях, в жаре человеческого труда и холоде складов его результатов, именно здесь отчетливо слышится иногда голос вечности, исходящий из уст су-шефа по имени Яна, существа мистического, наделенного властью над миром и разговаривающего преимущественно матом или, допустим, вот так: «Чувствуй жопой! Включай третий глаз!» И после этого — громкий сатанинский хохот мойщицы посуды по имени Светлана Аркадьевна.
— Светочка, дай полотенце.
— Я уже давно никому не даю. Вуа-а-ха-ха-ха-ха!
Включенный третий глаз в такие моменты больше не оставляет никаких сомнений относительно того, кто ты, как и зачем оказался на этой вселенской кухне человеческих страстей.
Господи, спасибо тебе. Благодарю тебя за то, что в твоем лучшем из миров я слеплен, допустим, как лучший твой пельмень.
Маленький, сочный, идеальный пермский пельмень, способный быть всего лишь самим собой, чтобы утолить мечты и голод праздных и страждущих. Во мне есть суть и оболочка. Я холоден, но создан, чтобы пылать. Я прост, но повторить меня невозможно. Я был, есть и буду до окончания времен, до самого закрытия ресторана.
В минуты таких признаний, собственно, больше и нет никаких трудностей коммуникации с Творцом. В этом состоит тайная, примитивная суть откровений. Потому что стоит лишь осознать себя сотворенным, как и твой Творец сразу окажется рядом с тобой. Просто в этот раз он может оказаться тихой женщиной средних лет — допустим, Светланой Дрожкиной, общепризнанной королевой пермских пельменей, которая лепит их в ресторане «Партизан», казалось бы, из ничего особенного, но так, что они становятся всем главным на свете.
И глядя в тихие глаза Светланы Дрожкиной, любуясь белым нимбом ее полупрозрачной кулинарной шапочки, можно наконец успокоиться, перестать спрашивать, а просто послушать, как именно и зачем все это с нами здесь произошло:
«Я родилась в Пермском крае в поселке городского типа. В семье нас было пятеро детей — два мальчика и три девочки. Папа у меня был мастер токарного дела, один из ведущих токарей. Он точил коленвалы, к нему приезжали даже из Перми. Получилось так, что наша мама погибла в молодом возрасте, нас на тот момент было три девочки. Папа потом повторно женился и взял женщину уже с сыном, а потом у нас родился совместный братик. Свою маму я практически не помню, а вторая мама была хорошая женщина.
Светлана Дрожкина. Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»
Странно, но я с детства помню, как папа делал пельмени. Тесто месила мама, а у него такое было корыто деревянное и сечка — типа топорика. Он резал им мясо, а нам говорил: «Девки, ну-ка, чистите лук и кидайте туда же». А потом мы все садились и стряпали. В основном по праздникам.
Знаете, как раньше было заведено: если какой-то праздник, так надо побольше наготовить еды, чтобы потом было спокойно. Ну и так за раз мы делали пельменей килограммов по пять.
Замораживали потом в кладовке или на летней веранде.
Я, если честно, никогда не собиралась быть на кухне. Выучилась сначала на парикмахера. Но работа не сложилась у меня — я получила травму руки. Поняла, что это не мое. Потом работала в военкомате, но он закрылся, я искала работу и совершенно случайно попала в Перми поваром в столовую на телефонный завод. Меня там за месяц директор научила всему — и мясо готовить, и всякие салаты, вообще все. Потом я еще работала в лицее, в инфекционной больнице.
Первое время мне было тяжело. Но потом я вдруг поняла, что людям нравится то, что я готовлю. Мне стали говорить: Светочка, нам очень вкусно, дай нам еще. Мне стало интересно, раз у меня получается. Самым любимым моим блюдом тогда была говядина с черносливом в томатном соусе. А с пельменями у меня вышла отдельная история. Попала я в Перми на завод «Новомет», была там частная компания, кормили они этот завод. Там меня поставили на линию пельменей. И тут я поняла, что не умею их стряпать вообще.
Подошла ко мне даже заведующая и сказала: ты неправильно все делаешь. Начала меня ругать. Сказала: «Что ты тут мне каких-то ушанов налепила?». Неправильный был зажим. Они были некрасивые. Я расстроилась, уволилась.
Но мне стало интересно: как их делать правильно? И вот как-то лет девять назад я попала на работу в ресторан «Живаго», там стала пробовать лепить и втянулась. У меня появился, наверное, свой какой-то зажим — мне нравится, чтобы все было кругленько, аккуратненько и ровненько. У меня даже появился азарт — сколько я смогу вообще сделать пельменей. Оказалось, что если не торопиться, за день, за десять часов работы, можно слепить, наверное, килограммов десять.
Что мне нравится в пельменях? Предчувствие чего-то хорошего. Понимаете, вроде простая вещь, а пробуешь — чего-то не хватает. В жизни вообще всегда чего-то не хватает.
Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»
Вот у меня, например, нет детей, мне не повезло. Но зато ты своими руками можешь сделать из жизни что-то не то, что-то другое, от чего все будет правильно. Я вот прихожу, допустим, утром на кухню и узнаю — нет больше моих пельменей, все съели. Значит, они что-то значат, люди приходят за ними, им от этого хорошо. Почему им хорошо? Потому что это вкусно. А раз вкусно — значит, это волшебство. Знаете, я когда работала как-то в детском садике, детки говорили так: «Пельмени — это фрикадельки в белых халатах». Я так смеялась тогда, но сейчас понимаю, что если какие-то вещи делают жизнь интереснее — значит, без них нельзя обойтись.
Правда,
раньше пельмени были большие. Сейчас они почему-то измельчали. Может быть, люди стали печальнее, может, радости стало немного. Но раз я все еще хожу на работу лепить пельмени, предчувствие чего-то хорошего остается».
Мир, как мне кажется, во многом создан и существует по образу и подобию пельменя. Он рождается каждый новый день и живет до тех пор, пока не будет съеден. Он вызван из небытия и хаоса кухни вселенной только силой предчувствия чего-то хорошего. Больше в нем нет никакого смысла. Все остальное — это только меню. Плюс, конечно, рюмка водки. А может быть, и две.
