Фото: соцсети
— Наша общая привычка — и тех, кто «за», и тех, кто «против», — вечно оглядываться на прошлое. Что должно произойти, чтобы мы наконец вспомнили про будущее?
— Проблема не в памяти о прошлом и не в планах на будущее — проблема в том, что из этой конструкции всегда исключается настоящее. Совсем недавно мы разговаривали об этом с режиссером Борисом Павловичем, и он, ссылаясь на Бибихина, сказал, что русский язык — чуть ли не единственный, в котором глагол «быть» не принято употреблять в настоящем времени. И когда, например, организуются всевозможные ивенты и творческие лаборатории, тема всех их — будущее. Но всегда оказывается, что, говоря про будущее, нельзя говорить про настоящее… Максимум смелости, который может позволить себе театр, это сказать: «Ребята, сейчас как в тридцать седьмом году!» И зритель в зале будет сидеть и думать: «Да, да! Сейчас точно так же!» Но это невозможно считать никакой художественной мыслью.
На мой личный взгляд, лучше сделать один хороший спектакль «про сейчас», чем пятьсот очередных спектаклей по Пушкину и Островскому с подмигиваниями и намеками.
Единственный театральный жанр, который может оставаться «про настоящее», даже апеллируя к прошлому, — это мюзикл. Он меня сейчас больше всего и интересует.
— Кстати, о грамматических категориях и работе со словом: вы ведь не только театральный режиссер — вы поэт, многие ваши стихи становятся резонансными (как стихотворение о воевавшем деде, например). Вы помните, как вообще начали писать?
— Не помню, я начала писать года в три. Я из семьи, где все пишут стихи в пяти поколениях, так что это не доблесть — это базовый навык. Все мои родные — либо писатели, либо учителя русского и литературы. Лет с двух мы с сестрой каждый день учили поэзию, и вслух нам читали двадцать четыре часа в сутки. В таких условиях сложно не начать писать.
— А этот базовый навык помогает в театре?
— И помогает, и мешает. Мешает тем, что слово перетягивает на себя мое внимание: его я чувствую лучше, а музыку и картинку гораздо хуже. Когда я училась, Кирилл Семенович (Серебренников. — В.А.) все время на меня кричал: «Литинститут через дорогу!» И до сих пор мои спектакли, в общем, очень логоцентричны.
— С чего для вас начинается стихотворение?
— Ну последние шесть месяцев оно начинается с того, что я просыпаюсь утром, открываю ленту, читаю посты — например, харьковского драматурга Олега Михайловского, одного из немногих, кто после февраля не разорвал отношения с русским театральным кругом, — и вижу какую-нибудь новость…
Фото: соцсети
Стихи в таких ситуациях — это физиологическая реакция: можно биться головой об стену, а можно писать.
В стране вырос уровень насилия и увеличилось количество стихов о том, что происходит сейчас, — по-моему, и то и другое от беспомощности. Когда случилась история с рыбами в подвале Мариупольского театра, я час ходила по квартире и просто орала: «Рыбы, блин! Рыбы!!» Настолько это все выглядит невозможным и абсурдным. А потом из этих «рыб» выросло стихотворение. Если коротко: тебе не дает покоя какая-то деталь, она буквально долбит тебя, пока не становится стихотворением. С постановками то же самое.
— А что, по-вашему, действеннее: слово или театр?
— Да ничего не действеннее: культура не останавливает насилие, пора уже перестать страдать манией величия по этому поводу. При этом написать стихотворение — быстрее и проще, потому что ответственность лежит только на авторе и больше ни на ком, а при постановке спектакля есть опасность подставить всю команду. Спектакль проблематично поставить «в стол». Зато если в театр придет хотя бы восемьдесят человек — это уже невероятно значимо, потому что это живая энергия.
И удивительно, что даже в условиях такой цензуры, как сейчас, находятся режиссеры, которые умудряются продолжать говорить со сцены.
— Сейчас вообще, по всей видимости, время перехода от коллективной ответственности — труппа театра, граждане страны и т.п. — к ответственности индивидуальной («я эту власть не выбирал»). Насколько остро лично вы ощущаете свою ответственность за происходящее? И насколько вам трудно/легко отделять себя от «мы»?
— Честно говоря, не знаю. Знаю только то, что уезжать из России я не хочу — это нежелание я для себя внятно до сих пор обосновать не смогла.
Но лично я точно не могу взять и отделить себя от страны: просто взять и уехать, сказав: «Ребят, я в домике, я ни при чем».
Так не работает — и это не вопрос того, кто за кого голосовал, кто что выбирал. Сейчас такие разделения просто бессмысленны. Сейчас имеет смысл заниматься только одним: кого-то спасать — хотя бы самих себя.
— Пришлось ли фильтровать круг общения?
— Вообще не пришлось. Я ужасно счастливый человек. Я даже помирилась с парой человек на фоне мыслей «а вдруг завтра что-то прилетит, а мы поссорились из-за туфель». Только в самом начале один близкий мне человек, актриса, высказалась «за», но я решила, что если есть хоть малейшая возможность спасти дружеские отношения, то надо это сделать. Мы разговаривали много и на разных тонах, но в итоге все в порядке. Отфрендить никого не пришлось.
— Кстати, если фейсбук*, который раньше был обычной, хотя и самой используемой соцсетью, с началом спецоперации стал «экстремистской организацией», сменил статус, то изменилась ли как-то его роль?
— Я фейсбук-зависимый человек, так что его роль для меня всегда была слишком преувеличенной. Но в какой-то момент я просто закрыла комментарии для недрузей — сразу стало так тихо!
Фото: соцсети
Вообще, все эти срачи в комментах, в которые я все равно продолжаю влезать, — это просто показатель того, насколько все раздражены, беспомощны, готовы бросаться друг на друга.
Дошло до того, что деление уже происходит не просто по признаку «кто уехал/кто остался», а по признаку «кто куда уехал» — и это совсем абсурд.
У меня нет ощущения, что моя жизнь разделилась на «до» и «после». Все это началось гораздо раньше. Лично для меня точкой невозврата был «закон подлецов» («закон Димы Яковлева», 2012. — Ред.). Это не значит, что до этого момента все было тихо-мирно, просто тогда прозвучало мое личное внутреннее «Всё!». Потому что тогда — впервые на моей памяти — власть громко и внятно сказала:
«Мы будем наказывать не того, кого считаем виноватым, а всех и просто так».
— А то, что у вас самой двое приемных детей, сильно влияет на вашу самоцензуру и на общественную позицию?
— Уже нет! Недавно мы полностью оформили удочерение, и теперь я не опекун, а мать, и «разматерить» меня больше никто не может. А скоро моей старшей исполнится восемнадцать, и она совсем перестанет нести ответственность за мои действия. И все это — огромное счастье, потому что если бы на фоне всего остального приходилось постоянно трястись еще и над тем, как бы не отобрали детей, можно было бы очень быстро сойти с ума.
— Напоследок про «Гоголь-центр»: часто говорят, что его закрытие — конец эпохи. Вы согласны с этим?
— Это общие слова — «конец эпохи», «не конец эпохи». Это был хороший театр. Теперь хорошего театра нет. Был коллектив классных людей, которые остались без работы, а зрители остались без этих людей.
Фото: соцсети
Не могу сказать ничего красивого: закрытие «Гоголь-центра» — это грустно, причем вне зависимости от того, как сложится судьба каждого из его сотрудников и появятся ли в России новые хорошие театры. То, что будет, — будет другим, а это хорошее уже не повторится.
* Соцсеть признана экстремистской и запрещена в России
