Есть в музыке огромное преимущество:
она может, не упоминая ни о чем, сказать все.
Илья Эренбург
В музыке и в изобразительном искусстве первооткрывателями темы Бабьего Яра — и одновременно первыми пострадавшими за нее — стали композитор и дирижер Дмитрий Клебанов и художник-монументалист Василий Овчинников, создавшие свои произведения сразу же после войны. Овчинников участвовал в первой послевоенной выставке украинских художников в Музее русского искусства в Киеве в 1945 году, на которую представил графический триптих «Бабий Яр. Дорога обреченных». Ночью, накануне открытия выставки, неизвестные порезали ножом центральное полотно. Его тогда наспех заклеили, но антисемит старался не зря: по приказу ЦК с выставки убрали весь триптих!
Дмитрий Клебанов. Фото: Юрий Щербинин
Клебанов в том же 1945 году написал свою «Первую симфонию. В память о жертвах Бабьего Яра», насыщенную еврейскими мелодиями. Ее апофеозом стал скорбно-траурный вокализ, напоминающий Кадиш (поминальную молитву). Первые два исполнения состоялись в 1947 и 1948 годах в Харькове и Киеве, но все дальнейшие были строго запрещены. Клебанова сняли c должности председателя Харьковской организации Союза композиторов СССР, а в 1948–1949 годах уже вовсю клеймили за «формализм», «буржуазный национализм» и «космополитизм». Особенно усердствовал на съезде Союза композиторов Украины в марте 1949 года В.Д. Довженко, член правления:
«Д. Клебанов написал проникнутую духом буржуазного национализма и космополитизма симфонию, которую он построил на староеврейских религиозных песнях. Ритуальные обряды древней Палестины, «Плач Израиля», синагогальные интонации — вот источники, которые вдохновили Клебанова на создание этой антипатриотической симфонии… Композитор клевещет на русский и украинский народ. В этой симфонии, наполненной библейскими мотивами и проникнутой трагической обреченностью, Клебанов забывает о дружбе и братстве советских народов и проводит идею полного одиночества замученных немцами в Бабьем Яре советских людей».
В третий раз клебановская симфония была исполнена только в перестроечном 1990 году — спустя 45 лет после написания и уже после смерти автора.
Второй попыткой подступиться к теме Бабьего Яра через музыку стала песня композитора Ривки Боярской на стихи Шике (Овсея) Дриза «Колыбельная для Бабьего Яра» (1954). И Ривка, и Шике — киевляне, стихи в оригинале — на идише. Вот они в переводе А. Лейзеровича:
Я бы повесила люльку на балке,
Качала б, качала б сыноченьку Янкеле,
Но рухнули балки в огне этой ночи —
Как же качать мне тебя, мой сыночек?
Белые голуби — черные вешки,
Остались от дома одни головешки.
Я б свои длинные косы отрезала,
Чтоб люльку повесить для доченьки Рейзеле,
Но стали золою на дубе листочки —
Как же мне люльку повесить для дочки?
Где он, мой дом? — Не осталось и досточки.
Средь угольков моих деточек косточки.
Матери, матери, все приходите,
Выплакать песню мою помогите —
Я не могу ни молчать, ни кричать —
Песней моей Бабий Яр укачать…
Исполнительницей стала певица Нехама Лифшиц (см. сноску 1), победившая на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады 1958 года с репертуаром на идише:
«Я пела в Киеве 13 ноября 1959 года. В первый и в последний раз. Больше я не получила разрешения выйти на киевскую сцену, и в этом не было ничего необычного после того, как в 1948 и 1953 годах разгромили всю еврейскую культуру, да и вообще и до меня мало кого из еврейских исполнителей допускали в «священный Киев-град»…»
Город певицу зачаровал: «Только вот у Софиевского собора летящий с шашкой наголо Хмельницкий наводит на меня, вероятнее всего уже засевший в генах, ужас гибели.
Я встречала киевских евреев, по-южному подвижных и приветливых, но было у меня такое ощущение, что на них всех лежит уже навечно гибельная тень шашки Хмельницкого и Бабьего Яра. <…>
И я уже знала, что я буду им петь. Ведь и намека на памятник не было в этом Яру.
И я думаю, единственным памятником в те дни была «Колыбельная Бабьему Яру» композитора Ривки Боярской и поэта Шики (Овсея) Дриза».
Нехама Лифшиц. Фото: Википедия
В мае 1958 года, когда Лившиц впервые выступила в Москве, Дриз повез ее к Ривке Боярской послушать его «Колыбельную»:
«Ривка Боярская уже тогда была прикована к постели. Без надрыва, но с невыносимой глубиной, от которой окаменевают на месте, она «провыла» этот Плач. Я сидела, окаменев, в ее убогой квартирке в запущенном доме, что напротив Московской консерватории… Я не могла подняться с места. Дриз почти вынес меня на улицу. Я унесла с собой этот Плач» (см. сноску 2).
Осталось написать аккомпанемент и найти дорогу к зрителю:
«Пианистка Надежда Дукятульскайте, сама потерявшая единственного ребенка в гетто Каунаса, нашла к песне строгие аккорды, и вместе с ней мы искали пути к исполнению, ведь это нельзя назвать ни песней, ни плачем, весь художественный и литературный опыт кажется фальшью. Это невозможно назвать ни звуком, ни словом, это как сплошная боль, которая еще усиливается от прикосновения. Как же было прикоснуться к ней, тянущейся в монотонной мелодии с неожиданно прерывающимися вскрикиваниями и затем каждый раз мертво замирающей и слабеющей в этом ужасном «Люленьки-лю-лю»?
«Кина» — вот как это называют в нашем народе — «Плач над Погибшим и Разрушенным»…
Только память десятков тысяч погибших, как наказ — «Помнить! Помнить! Не забывать!» — дала мне силы и право вынести этот Плач к слушателям. <…>
Я была одержима какой-то Силой, и она приказывала:
— Стой, умри и пой!
И я пела…
Киевляне вместе со мной пережили эти минуты.
Не аплодировали. Только все встали с мест в молчании, в зале Киевского театра оперетты.
Я знаю: они не забыли этих минут, как и я их никогда не забуду» (см. сноску 3).
Другой мемуарист, Шломо Громан, пишет о концерте Нехамы так:
«…Голосом, словом, сдержанными движениями рук она создавала этот страшный образ: Бабий Яр как огромная, безмерная колыбель — здесь не тысячи, здесь шесть миллионов жертв! Она стоит такая маленькая, и какая сила, какое страдание! И любовь, и такая чистота слова и звука!
В Киеве — петь колыбельную Бабьему Яру? Тишина. Никто не аплодирует. Зал оцепенел. И вдруг чей-то крик: «Что же вы, люди, встаньте!» Зал встал. И дали занавес…»
Реакция зала была соответствующей:
«…Когда она, молодая женщина маленького роста, хрупкая и бесстрашная, стояла на сцене и пела, люди думали: если она не боится, если она сумела побороть страх, смогу и я, обязан и я. Молодежь начинала думать, а думающие обретали силу действовать» (см. сноску 4).
Палки в колеса Нехаме Лифшиц вставляли не только в Киеве. Вот минский эпизод. Когда в отделе культуры ЦК компартии Белоруссии ей сказали: евреям и цыганам нет места в Минске. Нехама не растерялась: «А в ЦК какой партии это мы разговариваем?» Гастроли разрешили.
В марте 1969 года «маленькая птичка вылетела из клетки» — Нехама эмигрировала в Израиль, где написала и опубликовала воспоминания.
Дмитрий Шостакович и Евгений Евтушенко
9 ноября 1943 года Дмитрий Шостакович написал Эренбургу:
«Если Вы будете свободны 10-го ноября, то выполните мою большую просьбу: сходите в Большой зал консерватории и послушайте мою 8-ю симфонию» (см. сноску 5).
Просьбу Эренбург выполнил, после чего записал в дневнике:
«Я вернулся с исполнения потрясенный: вдруг раздался голос древнего хора греческих трагедий. Есть в музыке огромное преимущество: она может, не упоминая ни о чем, сказать все» (см. сноску 6).
Сам Шостакович впервые побывал в Бабьем Яре в 1955 году — один, никого не предупредив и никого не взяв в провожатые (см. сноску 7).
Неожиданное для всех появление в сентябре 1961 года стихотворения Евтушенко с его драматизмом, напором и гражданской позицией наложилось на этот визит.
Номер «Литературки» со стихотворением Шостаковичу в ленинградскую гостиницу принес его старый друг Исаак Давыдович Гликман. Стихотворение поразило и Шостаковича, став глубоким душевным переживанием, вдохновившим уже его самого на сочинение «Тринадцатой симфонии» (см. сноску 8). Он писал:
«Многие слышали о Бабьем Яре, но понадобились стихи Евтушенко, чтобы люди о нем узнали по-настоящему. Были попытки стереть память о Бабьем Яре, сначала со стороны немцев, а затем — украинского руководства. Но после стихов Евтушенко стало ясно, что он никогда не будет забыт. Такова сила искусства» (см. сноску 9).
Шостакович начал сочинять еще в начале 1962 года, а в конце марта он позвонил Евтушенко. Назвал свое имя, представился, но доверия к себе у жены Евтушенко не вызвал: «Вечно тебе звонят какие-то наглецы. Сейчас позвонил кто-то, назвал себя Шостаковичем…»
Но это был действительно он — и со смиренной просьбой разрешить ему сочинить одну, как он выразился, «штуку» на стихи о Бабьем Яре. Штука, впрочем, была уже сочинена: в первом изводе симфонии фигурировал текст лишь одного стихотворения — собственно «Бабьего Яра».
Но вскоре Шостаковичу на глаза попался свежий сборник стихов Евтушенко «Взмах руки» (1962), и в нем он увидел материал для развития своей «штуки». Заинтересовали его четыре стихотворения из сборника — «Юмор», «В магазине», «Страхи» и «Карьера», причем текст одного из них, «Страхи», устроил его не полностью, и он даже попросил Евтушенко доработать текст, что тот и сделал (см. сноску 10).
По свидетельству Максима, сына Дмитрия Шостаковича, отец считал Евгения Евтушенко
«…очень сильным поэтом, поэтом большой гражданской направленности… Он считал, что главное в его творчестве — голос правды, сильный голос правды, вот такого глашатая правды. И он привлек внимание Шостаковича, он очень любил этого поэта» (см. сноску 11).
Первым слушателем симфонии стал сам Евтушенко.
«Шостакович кончил играть, не спрашивая ничего, быстро повел меня к накрытому столу, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил: «Ну как?»» Поэт, хоть и далек от музыки, но был умен, душевно широк и восприимчив. Он уловил, что «…музыка смогла выразить большее, чем заключали в себе слова» (см. сноску 12) и что судьба подарила ему редчайший дар — сотрудничество с гением, соприкосновение с вечностью.
Свое отношение к симфонии Евтушенко выразил в статье «Гений выше жанра»:
«В 13-й симфонии… прочтение Шостаковичем моих стихов было настолько интонационно и смыслово точным, что казалось, он невидимый был внутри меня, когда я писал эти стихи, и сочинял музыку одновременно с рождением строк. Меня ошеломило и то, что он соединил в этой симфонии стихи, казалось бы, совершенно несоединимые: реквиемность «Бабьего Яра» с публицистическим выходом в конце и щемящую простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди, ретроспекцию всем памятных страхов с залихватскими интонациями «Юмора» и «Карьеры»» (см. сноску 13).
Но музыка, звучащая у себя дома, это одно, а вот музыка в концертном зале — совсем другое. И Шостакович начал готовиться к премьере. Формируя для нее наилучший исполнительский коллектив, он в своей смиренной манере в первую очередь обратился к дирижеру Евгению Мравинскому, традиционному исполнителю своих симфоний, и к Борису Гмыре, обладателю лучшего баса в стране. Гмыре он писал:
«Есть, правда, люди, которые считают «Бабий Яр» неудачей Евтушенко. С ними я не могу согласиться. Никак не могу. Его высокий патриотизм, его горячая любовь к русскому народу, его подлинный интернационализм захватили меня целиком, и я «воплотил» или, как говорят сейчас, «пытался воплотить» все эти чувства в музыкальном сочинении. Поэтому мне очень хочется, чтобы «Бабий Яр» прозвучал и чтобы прозвучал в самом лучшем исполнении» (см. сноску 14).
Предвидя особую остроту «еврейского вопроса» в Киеве и возможную предвзятость украинского певца, Шостакович все же рассчитывал на весомость своего имени и на его согласие. 22 июля он даже ездил в Киев, но внушить Гмыре энтузиазм так и не смог. Но то, что за ответом на сей вопрос артист обратился… к республиканскому начальству, поразило и его! 16 августа, после «консультации с руководством УССР», Гмыря наконец ответил Шостаковичу отказом, сославшись на то, что руководство категорически против.
Вот так: два месяца ушли в пустоту, зато сам Шостакович на своей шкуре испытал и силу, и болезненность антисемитизма ad hoc — побывал как бы в положении еврея: немец в еврейской шкуре! (Впрочем, большинство антисемитов и так держали его за еврея.)
Это разозлило и раззадорило Шостаковича, после чего он отказался от Киева как места премьеры и энергично — с нуля, так как Мравинский тоже отказался — начал готовить премьеру в Москве.
Дирижер — Кирилл Кондрашин, бас — В.Т. Нечипайло, его дублер В.М. Громадский — малоизвестный тогда солист филармонии. Хор басов — из состава Республиканской русской хоровой капеллы, которой управлял А.А. Юрлов.
Премьера была намечена на 18 декабря 1962 года. Репетировали всю первую половину месяца, а 16 и 17 декабря — в Большом зале Московской консерватории.
Генеральная репетиция совпала со встречей партийного руководства с творческой интеллигенцией 17 декабря, на которой, в частности, ругали Евтушенко за «Бабий Яр» и не хвалили Шостаковича за странный выбор текстов для своей музыки.
Власти попытались сорвать и генеральную репетицию, и премьеру; надавили на Нечипайло, и тот в последний момент тоже отказался от участия. Но его прекрасно заменил дублер, Громадский. В перерыве репетиции Шостаковича вызвали в ЦК КПСС; вернувшись оттуда, он ни словом не прокомментировал ту «дружескую» встречу.
Назавтра утром Кондрашину звонил министр культуры РСФСР А.И. Попов, требовал исполнения без первой, самой «острой», части. Об этом же, видимо, просили накануне в ЦК и Шостаковича.
Но ни дирижер, ни композитор навстречу не пошли.
Наконец 18 декабря в Большом зале Московской консерватории премьера 13-й симфонии Дмитрия Шостаковича состоялась! (см. сноску 15) Впечатление было ошеломляющим, публика приняла симфонию восторженно, композитора, дирижера и примкнувшего к ним поэта не отпускали со сцены около часа. Триумф!
Шостакович, Громадский и Евтушенко на сцене БЗК после премьеры Тринадцатой симфонии 18 декабря 1962 года (автор С.И. Хенкин). Архив Д.Д. Шостаковича, ф. 6, р. 1, ед. хр. 292
Вот впечатления самого Евтушенко:
«И вдруг он… ступил на самый край сцены и кому-то зааплодировал сам, а вот кому — я не мог сначала понять. Люди в первых рядах обернулись, тоже аплодируя. Обернулся и я, ища глазами того, кому эти аплодисменты могли быть адресованы. Но меня кто-то тронул за плечо — это был директор Консерватории Марк Борисович Векслер, сияющий и одновременно сердитый: «Ну что же вы не идете на сцену?! Это же вас вызывают…» Хотите — верьте, хотите — нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка.
А когда я оказался на сцене рядом с гением и Шостакович взял мою руку в свою — сухую, горячую — я все еще не мог осознать, что это реальность…» (см. сноску 16)
Симфония была воспринята — «не как очередное произведение композитора, а как общественно-политическое событие. И в первую очередь из-за «Бабьего Яра», прозвучавшего благодаря, как всегда, не столько пронзительной, сколько пронзающей музыке автора, как набат… Шостаковича и Евтушенко вызывали без конца.
А я поймала себя на мысли (как оказалось, не я одна, а очень многие), что после концерта и авторов, и исполнителей, и слушателей посадят в воронки и прямо из Консерватории препроводят на Лубянку» (см. сноску 17).
Вот впечатления Марии Вениаминовны Юдиной, побывавшей на первом исполнении симфонии:
«Было у нас великое событие — 13-я симфония Д.Д. Шостаковича… Рассказать это немыслимо… Это про нас и для нас, но и для всех, и для Вечности… Я была поистине счастлива и в слезах поднялась к нему и поцеловала ему руку, он ее отнял, мы поцеловались, как встарь… В общем — если угодно — эта симфония может быть и не для нас, людей, это про нас, от нас; это коленопреклоненная Молитва к Божьей Матери Всех Скорбящих Радость. Вероятно, он-то об этом и не помышлял, но не в этом суть. Он это сказал — за всех» (см. сноску 18).
В сентябре 1965 года Юдина вновь вернулась к этой симфонии. 22 сентября она написала (но не отправила) Шостаковичу письмо, в котором есть и такие строки:
«Великая благодарность от меня и от всех, кто — уже умер, не вынеся всей суммы хождения по мукам, от евреев, с которыми Вы всю жизнь загадочным образом метафизически связаны… Полагаю, что я могу сказать Спасибо и от Покойных Пастернака, Заболоцкого, бесчисленных других друзей, от замученных Мейерхольда, Михоэлса, Карсавина, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч «Иванов Денисовичей», всех не счесть, о коих Пастернак сказал — «замученных живьем», — Вы сами все знаете, все они живут в Вас, мы все сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников — для грядущих поколений…»
Стихи Евтушенко Юдина назвала тогда «безмерно, но заслуженно Вами (Шостаковичем. — П.П.) вознесенными, взятыми Вами в телескоп Вашего гения» (см. сноску 19).
Шостакович, Кондрашин и Евтушенко после премьеры Тринадцатой симфонии 18 декабря 1962 года. Архив Д.Д. Шостаковича, ф. 6, р. 1, ед. хр. 294
Но и власть не унималась. Еще до премьеры Л. Ильичев надавил на самого Евтушенко и «уговорил» его переработать текст «Бабьего Яра». Оправдываясь потом тем, что в этом был единственный шанс спасти премьеру, Евтушенко написал новую редакцию стихотворения.
Но на самой премьере это никак не сказалось: текст прозвучал в версии 1961 года. Но уже на втором и третьем представлениях симфонии в Москве (10 и 11 февраля 1963 года) новая редакция поэмы была «запущена в оборот».
Метаморфоза эта чрезвычайно огорчила Шостаковича — и сама по себе, и по-человечески, потому что Евтушенко с ним это никак не согласовал. Но делать нечего: пришлось на будущее вносить в партитуру коррективы.
Замены эти выглядели так:
Редакция 1961 г.
Мне кажется сейчас — я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
И сам я, как сплошной, беззвучный крик
Над тысячами тысяч погребенных.
Я — каждый здесь расстрелянный старик.
Я — каждый здесь расстрелянный ребенок.
Редакция 1962 г.
Я тут стою как будто у криницы,
Дающей веру в наше братство мне.
Здесь русские лежат и украинцы,
Лежат с евреями в одной земле.
Я думаю о подвиге России,
Фашизму преградившей путь собой,
До самой наикрохотной росинки
Мне близкой всею сутью и судьбой.
Но замены эти сами по себе, а вторая редакция «Бабьего Яра» — сама по себе! В своеобразном «деле Евтушенко» в Идеологическом отделе ЦК КПСС сохранилось письмо поэта Никите Хрущеву, датируемое примерно 20 декабря 1962 года. К письму была приложена новая — подписанная — редакция «Бабьего Яра», напечатанная автором на той же пишущей машинке, что и само письмо. И оказалось, что это отнюдь не замена двух строф из редакции 1961 года двумя другими (см. сноску 20).
Перемены же таковы.
Во-первых, ни одна из строк первоначальной редакции не была отброшена, из них исправлена была только одна: было — «насилует лабазник мать мою», стало — «лабазник избивает мать мою». Кажущийся тренд — ослабление натуралистичности, а на самом деле еще и смягчение отношения к «лабазникам».
Вторая корректива — приращение самого текста, добавление в него в общей сложности восьми (sic!) катренов, из-за чего акцент радикально переменился: вместо мученичества евреев — страдания всех советских народов.
И, наконец, третье изменение — общая структуризация текста. Обновленный — увеличившийся — текст разбит в оригинале на четыре части.
В таком виде «Бабий Яр» Евтушенко решительно никому не известен, поэтому мы даем здесь эту редакцию полностью, с нумерацией частей, сохранением графики строк, от себя лишь выделив добавленные строфы курсивом:
От знакомства с новой редакцией представление о радикальной коррекции (чтобы не сказать — подмене) смысла стихотворения, однако, «не пострадало». С мученичества евреев и неприемлемости антисемитизма в «Бабьем Яре-1961» акцент в «Бабьем Яре-1962» действительно перенесся на страдания всех советских народов и на героизм русских, ради спасения еврейки не щадящих живота своего.
21 февраля первый секретарь Союза композиторов СССР Тихон Хренников буквально рапортовал Ильичеву об успехе 13-й симфонии Шостаковича:
«Исполнение Тринадцатой симфонии вызвало большой интерес советских слушателей, концерты проходили при переполненных залах. Несомненный успех симфонии объясняется прежде всего глубиной и выразительностью музыки, где в полной мере проявились мастерство и талант композитора. Следует отметить, что в последних двух концертах первая часть симфонии «Бабий Яр» исполнялась с текстом, в котором композитором были учтены основные изменения, внесенные в эти стихи Е. Евтушенко. Не все части симфонии равноценны. Так, подавленность, излишне мрачный колорит свойственны тексту и музыке в 3 части «В магазине». В 1 части — музыка в целом воспринимается как скорбный реквием жертвам фашизма. Вместе с тем общему возвышенному строю музыки порой противоречат своей односторонней заостренностью отдельные реплики текста… Секретариат Союза композиторов, учитывая широкий резонанс, который получила новая симфония Шостаковича, считал бы целесообразным предоставить возможность исполнения этого произведения концертным организациям Советского Союза и зарубежных стран. Просим указаний по этому вопросу» (см. сноску 21).
Шостакович и Евтушенко. Архив Д.Д. Шостаковича, ф. 6, р. 1, ед. хр. 298
После этого симфония начала свое трудное шествие по стране. Минский дирижер Виталий Катаев за ночь переписал комплект оркестровых партий, увез их и подготовил премьеру в Минске. Сольную партию исполнял А. Беседин, хор собрали потихоньку из церковных певцов, хоровую партию конспиративно репетировали на частной квартире.
Планировалось четыре концерта в Доме офицеров, в 20-х числах марта 1963 года. Приехал на них и Шостакович. Первым делом он спросил Катаева, какой текст — старый или новый — будет исполняться. Ответом было: старый! Оба сознавали, какой это большой риск, — и оба, пожав друг другу руки, на это сознательно пошли.
— Авось пронесет?
Не пронесло! После минской премьеры Шостаковича и Катаева вызвал секретарь ЦК компартии Белоруссии по идеологической работе В.Ф. Шауро (см. сноску 22).
По уговору, пошел туда один Шостакович, решивший, что он, мировая знаменитость, сможет лучше защитить минчанина Катаева (см. сноску 23).
А некто Н. Матуковский, главный редактор литературно-драматического вещания Белорусского радио, написал 24 марта 1963 года секретарю ЦК по идеологии Ильичеву художественный донос на композитора и дирижера:
«…Звуки симфонии как-то ощутимо разделили зал на евреев и не-евреев. Евреи не стеснялись в проявлении своих чувств, вели себя весьма эксцентрично. Кое-кто из них плакал, кое-кто косо поглядывал на соседей. В этих взглядах сквозила неприкрытая неприязнь… другая половина, к которой относился и я, чувствовала себя как-то неловко, словно в чем-то провинилась перед евреями… Потом чувство гнетущей неловкости переросло в чувство протеста и возмущения… Самое страшное, на мой взгляд, что люди (я не выделяю себя из их числа), которые раньше не были ни антисемитами, ни шовинистами, уже не могли спокойно разговаривать ни о симфонии Шостаковича, ни о… евреях… У нас нет еврейского вопроса, но его могут создать люди вроде Е. Евтушенко, И. Эренбурга, Д. Шостаковича. Тринадцатая симфония является убедительным подтверждением этой мысли. Она возбуждает бациллы не только крайне опасного еврейского национализма, но и не менее опасного шовинизма, антисемитизма. Разжигая национальную рознь, она льет воду на чужую мельницу… Конечно, запрещение Тринадцатой симфонии вызовет неблагоприятную реакцию, различные кривотолки и у нас, и за рубежом. Но из двух зол всегда выбирают меньшее» (см. сноску 24).
Письмо-донос в Идеологическом отделе прочли. Оно наложилось на травлю и примерную порку Евтушенко из-за публикации им на Западе своей «Непреднамеренной автобиографии», ни с кем не согласованной в СССР. Милость сменилась на гнев и в том, что касалось 13-й симфонии. Вот предложения Идеологического отдела:
«В связи с критикой стихотворения «Бабий Яр» на встречах руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией получили распространение слухи об официальном запрете 13 симфонии. Подобные слухи раздуваются буржуазной прессой, развернувшей антисоветскую пропаганду вокруг безответственных заявлений Е. Евтушенко, что его стихотворение «Бабий Яр» у нас в стране горячо принято народом, а его критиковали только догматики. За рубежом широко комментировались также многочисленные интервью Е. Евтушенко в ФРГ и во Франции, в которых он характеризовал 13 симфонию как одно из самых человечных и «острых» по содержанию произведений современности… Политическая незрелость большинства использованных в ней стихов Евтушенко подвергается резкой критике и в письмах, направленных в ЦК КПСС после исполнения этого произведения в Минске… В связи с этим мы считали бы нецелесообразным широкое исполнение этой симфонии в концертных организациях страны. <…> Считаем нецелесообразным удовлетворять заявки и передавать партитуру Тринадцатой симфонии в зарубежные страны» (см. сноску 25).
В сущности, Евтушенко прогибался зря. Даже в таком — «политкорректном» виде исполнение 13-й симфонии в СССР при Хрущеве было запрещено.
При Брежневе запрет сняли, и 20 октября 1965 года симфония была исполнена в Московской консерватории, и снова — с огромным успехом. В 1972 году осуществлена грамзапись симфонии (с новым текстом), была издана и партитура, что сделало симфонию доступной и зарубежным дирижерам и оркестрам.
В Киеве — городе прямого запрета на ее исполнение, сообщенного в свое время Гмыре руководством УССР — 13-я симфония впервые была исполнена лишь в марте 1988 года! В 1991 году, когда в Киеве — впервые официально и широко — отмечалось 50-летие трагедии в Бабьем Яре, великая симфония Шостаковича в программу юбилейных событий не была включена.
Негласный запрет все еще был — в негласной, но силе.
