Неподвижность гражданской жизни, покорность, нулевая критичность, — мы наблюдаем это сейчас в качестве абсолютного фона для развернувшейся исторической драмы. Мы задаём вопрос: как люди, наделённые разумом и чувствами, могут не замечать происходящего? Или: как они могут не желать замечать этого?
Но не то же самое ли встречается в русском мире постоянно, со времён великого православного царства Московского?
Иллюстрация из «Повести временных лет»
Природа неоспоримой власти и подчинения ей неоднократно представлялась в сочинениях путешественников, которые посещали русский мир с самого начала его становления. Если заглянем в известные заметки дипломатов Сигизмунда Герберштейна, Джайлса Флетчера и Адама Олеария, то встретимся с очень узнаваемой картиной. При том что ни один из них не посещал и не описывал России при Иоанне IV Грозном, правление которого считается неким зловещим эксклюзивом, концентратом единовластия одного и бесправия всех. Первый дипломат был во времена Василия III, второй — при Фёдоре Иоанновиче, третий — в царствование Михаила Фёдоровича Романова и Алексея Михайловича, прозванного Тишайшим.
Более ста лет охватывают свидетельства путешественников, но предмет их внимания и описания —русский мир — предстаёт неизменным.
«Все они называют себя холопами (chlopi, сhlopn), т.е. рабами государя, — пишет в первой трети XVI века посланник от императора Священной римской империи барон Герберштейн, — и добавляет свои личные наблюдения:
Все повинуются не только распоряжениям государя, но и любому боярину, посылаемому от государя. Я был свидетелем, как мой пристав требовал что-то от одного игумена, тот не дал немедленно, и пристав пригрозил ему побоями. Услышав такое, игумен тотчас же принёс требуемое».
(Сигизмунд фон Герберштейн. «Записки о Московии».)
Иллюстрация: Серафим Романов, для «Новой газеты»
Власть одинаково распоряжается как людьми духовного сословия, так и мирянами; перед государем нет различий в сословиях. Он беспрепятственно владеет жизнью и имуществом каждого из своих советников, сколь бы высокородным тот ни был. Нет никого, кто осмеливается «разногласить».
Барона Герберштейна вряд ли можно упрекать в предвзятости: он прибыл ко двору московского царя с дружеской, союзной миссией от своего императора. И посольство его было успешным. Однако читаем:
«Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким».
(Сигизмунд фон Герберштейн. «Записки о Московии».)
***
Полвека спустя, в 1588 году, английский дипломат Джайлс Флетчер прибывает в Московию с задачами больше коммерческого, чем политического свойства. Это представитель английского парламента, доктор гражданского права с Кембриджским университетом за плечами. Флетчер как профессионал мог оценивать правовой, гражданский статус русского мира. Его оценка не расходится с тем, что мы уже встречали у Герберштейна.
Как самые широкие слои населения, так и элита в лице духовенства, боярства и дворянства пребывают в положении рабов для своего государя и его слуг. Более того, этим рабством проникнуто их собственное самоопределение: представляясь, они именуют себя и подписываются под бумагами не иначе, как холопами в отношении к вышестоящему чину. И без исключения все осознают себя «царскими холопами».
Поскольку Флетчер был не особенно допущен к «высшему свету» Московии, то его наблюдения коснулись прежде всего «простых смертных»:
«Если бедный мужик встретится с кем-либо из господ на большой дороге, то должен отвернуться, как бы не смея смотреть ему в лицо, и пасть ниц, ударяя головою оземь, так точно, как он преклоняется пред изображениями своих святых».
(Джайлс Флетчер. «О государстве Русском».)
Иллюстрация: Серафим Романов, для «Новой газеты»
Английский дипломат отмечает как удивительную для него особенность жёсткую изоляцию русского мира от самих принципов просвещения и вообще от знакомства с большим миром. Читать и писать учатся весьма немногие. Иностранцам «из какой-либо образованной державы» не дозволено приезжать иначе, как лишь по торговым делам. В 1589 году государевы слуги планируют перевод всех иностранных купцов на постоянное жительство в пограничные города, чтобы не допустить приезжих во внутренние области государства: «дабы они не завезли к ним лучшие обычаи и свойства, нежели какие они привыкли видеть у себя».
Власти расчётливо ограждают население от сведений наук и литературы, как и от воинских упражнений. Делается же это с весьма определённой целью:
«…Чтобы легче было удержать их в том рабском состоянии, в каком они теперь находятся, и чтобы они не имели ни способности, ни бодрости решиться на какое-либо нововведение. С тою же целью им не дозволяют путешествовать, чтобы они не научились чему-нибудь в чужих краях и не ознакомились с иными обычаями».
(Джайлс Флетчер. «О государстве Русском».)
***
В середине XVII столетия в Московии неоднократно бывал посланник шлезвиг-гольштейнского герцога, географ и историк Адам Олеарий. Часто имевший доступ к самодержцу и его кругу, он оставил прямые свидетельства об устройстве высшего уровня русской власти.
Эта власть не знает общественного консенсуса: она создана произволом и безропотной покорностью, которые, в свою очередь, держатся на прикладной теологии и патриархальных привычках:
«Государь не подчинён законам и может, по мысли своей и по желанию, издавать и устанавливать законы и приказы. Эти последние все, какого бы качества они ни были, принимаются и исполняются без противоречий и даже с тем же послушанием, как если бы они были даны самим Богом. Для обозначения непогрешимой правды и справедливости в действиях великого князя они имеют поговорку: «Слова Бога и великого князя нельзя переиначивать, но нужно исполнять неукоснительно».
(Адам Олеарий. «Описание путешествия в Московию».)
Иллюстрация: Серафим Романов, для «Новой газеты»
Русский государь не только назначает и смещает людей, но и казнит их, когда захочет. Адам Олеарий вспоминает на этот счёт изречения библейского пророка о вавилонском царе Навуходоносоре: «он умерщвлял кого хотел, бил кого хотел, возвышал кого хотел, унижал кого хотел».
Ещё интересное замечание дипломата: государь не оставляет ни одного воеводы или начальника дольше двух-трёх лет на одном месте: с одной стороны, чтобы местность не испытывала слишком долго тягости несправедливого управления, а с другой — чтобы наместник не слишком сдружился с подданными и не увлёк их к мятежу.
Как следует из этого факта, меньше всего власть в русском мире рассчитана на доверие.
***
Всех троих упомянутых путешественников научная историография ставит в ранг самых достоверных и подробных источников по тому времени. Сам по себе русский мир тогда ещё и не знал общественных дисциплин, не рефлексировал над политическим бытием, не сравнивал себя с иными народами, да, в общем-то, и не стремился ко всему этому. Довольствовались житиями святых. Если же кто изредка и оставлял путевые записки, то весьма своеобразные, как, например, известный купец Афанасий Никитин, побывавший в Индии:
«А здесь люди все чёрные, все злодеи, а жёнки все гулящие, да колдуны, да тати, да обман, да яд, господ ядом морят».
(Афанасий Никитин. «Хождение за три моря».)
Русский мир изначально зашёл в историю как самозамкнутый, уроборический проект. Змей на известном державном гербе: проглотил всадника, коня, а затем и собственный хвост. Неудивительно, что как только устраняется верхний слой цивилизации, мы опять оказываемся у этих основ. И опять вопрос: что делать?
