КомментарийОбщество

Достаточно жить, а не воевать

Зачистка культурного поля: пора ли плакать о Бродском и Пушкине — или лучше поплакать о себе

Достаточно жить, а не воевать
Петр Саруханов / «Новая газета»

Под споры о Бродском, Кушнере, Анне Андреевне, Пушкине, их империализме, насколько из них вытекают Буча и Мариуполь, все время вспоминаю одно — костер в самом центре Красноярска, на набережной Енисея. И нас с Юркой Чигишевым — хоть мы и не поэты, скорее, наоборот: прятались под вантовым мостом на Стрелке от косых струй ливня, и там, где асфальт набережной обрывался в Енисей, на узкой галечной полосе жгли костер и пили водку, отдавая закуску подходившим собакам и подплывавшим уткам. Шли 90-е, и так было не раз, и всегда это был вечер, и люди шли мимо, и ментовский «бобик» пару раз проезжал — все относились с пониманием (или даже с завистью). С Чигишевым мы учились вместе в университете в Свердловске, потом вот Красноярск; Юрка — «афганец» (об этом почти никто не знал) и, наверное, лучший красноярский журналист того десятилетия.

Потом еще жгли костры и с Ольгой на острове Татышева — куда вантовый мост, собственно, и был перекинут. Сейчас будто кино про нас смотрю: и луна, и земля, и мы вместе с ними, весь этот мокрый берег плыли в пространстве — почему-то тем летом всё шли и шли почти тропические дожди, они переполнили Красноярское море, и на плотине открыли затворы. Мы как раз жгли костер, а Енисей начал пухнуть, подниматься, вода все прибывала, мы двигали костер, но дальше уже был асфальт…

Так вот, про поэтов в связи с Украиной и про эти первые звонки к зачистке культурного капитала (кода, как говорят сейчас) русского человека. Понятно же, что от наших классиков не убудет оттого, что кто-то уравнивает Пушкина и Путина (одного Соловьева и другого, одного Леонтьева и другого); убудет от нас, потому что Пушкин и Бродский — в крови, в устройстве глаз, мы чувствуем этот мир во многом так, потому что они когда-то вот так написали, а мы потом прочитали и узнали об этом в себе, обнаружили это. И мы сейчас просто вполне эгоистически думаем о своем будущем, ну и этой страны, наверное. В том числе и о том, от чего/кого нас еще призовут откреститься. От какой части себя — в пять процентов или от двух третьих.

Фото: Глеб Щелкунов / Коммерсантъ

Фото: Глеб Щелкунов / Коммерсантъ

1

Силосные башни из ракет — «Тополей», «Воевод», «Сарматов» — это было бы красиво. Но нереализуемо. При любом раскладе, даже самом неблагоприятном для Кремля, такая конверсия не проглядывается — просто по факту наличия у России таких ракет. (Сможет ли он проиграть и при этом не пустить в ход оружие Судного дня, здесь не обсуждаем.) Но огромное число русских вписано в глобальный мир поверх российского государства, минуя его, и их не дано изолировать, и потому ревизия нашего коллективного «генокода», по-видимому, неминуема — не извне зачистка, а изнутри, сами русские ее стимулируют и осуществят. Вот этими «эстетическими дискуссиями» и начали.

Ну да, откуда-то же выползло древним ящером все сегодняшнее, все, что запрещено теперь называть своим именем. Поэтому — сами разборки того, что спрятано в темных глубинах и иногда показывается, наверное, логичны.

Но там, внутри русских, не только то, что пошло в Украину, не только то, что проходит как «охранительство» и «отстаивание традиционных ценностей».

Там, в тех же глубинах, еще много чего диковинного, устаревшего, иррационального, непредсказуемого (то ли звериного, то ли божественного — поди разбери), что непременно тоже захотят вымести вон, поскольку и это — опасно для всех, для мира. Там и этот костер в центре миллионного города, на парадном участке набережной.

Не хочу сказать, что нигде, ни в одной стране первого и второго мира с их «юридической формой существования» (Солженицын, Гарвардская речь) вы не найдете такой свободы. Хотя это и было верно еще лет пять назад, и тогда один австралиец рассказывал о «тайном мировом клубе любителей Красноярска» (подозреваю, есть такие и у Владивостока, Иркутска, Якутска, СПб и Москвы), и американцы и европейцы приезжали сюда именно за свободой, данной в ощущениях, самых простых движениях.

Фото: Александр Чиженок / Коммерсантъ

Фото: Александр Чиженок / Коммерсантъ

Но сейчас я не столько об этом, сколько о нашей странности: мы могли тогда обойтись без чего угодно, но зачем-то нам было крайне важно развести костер в центре города и сидеть у него, несмотря ни на что, без этого мы не могли, это было — вдруг чего-то вспомнил — как стихи русского XIX века на фоне бандитского беспредела 90-х у режиссера Соловьева в картине «Нежный возраст», закрывавшей в России век ХХ.

Юрка ушел из журналистики, и мы уже лет двадцать не виделись и не разговаривали, Ольга выбросилась из окна высотки на той же набережной, метрах в трехстах оттуда. Те костры — не просто факт моей и их биографий, те костры — про наши души, про то, что в нас было общего. И это — ко всему тому, что подвергнется, видимо, тщательному пересмотру.

В 90-е каждый имел право на свои закидоны, странности, мании, в новой реальности это будет оцениваться иначе. Дороже.

(На том невидимом кострище на гальке, смытом Енисеем, теперь РПЦ хочет храм строить.)

В глубинах, подлежащих неминуемой зачистке, — то, что не имеет никакого отношения к голове, к мозгу, к сознанию, там другое, словами это описывать можно лишь приблизительно, помогли бы, скажем, саундтреки Шнитке и Артемьева (говорю про себя — про кого же еще в таком контексте, в себе бы разобраться), именно саундтреки — музыка особо не врала и часто намекала на что-то большее, чем эта жизнь, а кино, ну и книги, в которых музыку слышишь сам, примиряли с этой жизнью, спасибо им за эту ложь. В тех же глубинах, впадинах — некоторые иконы, холсты, линии (изгибы) северных лодок —
«стружек», «веток», некоторые другие, как правило, невесомые вещи. Запахи из детства. Прикосновения, виды; то, как горячая июньская пыльца плыла в закатных лучах. Пирамидальные облака над одинокой сосной. Чуйский тракт и тобольская София. Высокие родные деревья в Москве, как они качаются и качают город. И то, как страшно в Саянах в ущельях на фоне серого ночного неба качаются острые верхушки елей и пихт.

Фото: Александр Чиженок / Коммерсантъ

Фото: Александр Чиженок / Коммерсантъ

Коллективное бессознательное — оно, возможно, не только наше, но и всех этих ландшафтов, надиктовывающих судьбы, этой земли с ее реками подо льдом, снегами, елками, с ее хмурым небом и вороньем в нем, с до сих пор падающим сверху светом давно сгоревших звезд. Всей этой страны, которая и меньше, и больше суммы всех нас, страны в огромной ее части невидимой, подземной, закопанной, а если и не зарытой, то все равно мертвой и безразличной к тому, что с ней делают и что делает она сама.

Не по моему профилю — копаться во всем этом, пред-рассудочном, до-смысловом, неразделенное ли оно, или все-таки можно вычленить из него только то, что отвечает за проигрыш в цивилизационном соревновании и далее за уязвление и сопротивление новому миру, за пущенную на него нами порчу, пущенную в него моду на хтонь, тренд на изоляционизм, атомизацию, разбегание, на презрение к разуму, к прекрасному миру будущего с его транснациональными корпорациями, прогрессом, экономикой, глобальным счастьем для всех и отсутствием стен и границ, новым коллективизмом, политкорректностью, целлулоидом — видите, как через запятую это прорывается из меня, типического персонажа в типических обстоятельствах; проверьте на себе и решите:

возможно ли отделить высокие деревья, летящие августовские паутинки, двери, открывающиеся непременно со скрипом, и тоже почему-то со скрипом раскачивающиеся пустые качели над огромной лужей —
от происходящего в Украине?

А если это вместе, и там же — то, что ты делаешь и говоришь себе и детям в минуты смертельной опасности, кому ты молишься, как крестишься; и все это в горле, в глазах, в кишках, узлом, то что с нами делать? И позволим ли мы что-то с нами делать?

Или это пустые вопросы, и задаваться ими надо было раньше, мы уже давно все позволили?

Борис Ефимович Гройс. Фото: Википедия

Борис Ефимович Гройс. Фото: Википедия

Или будем объяснять на фоне Украины: мы и все, что от нас, — это не прошлое против будущего, это скрип мировых качелей, это закон жизни, должны быть альтернативы у цивилизации, другие пути, кроме торного? Человечество не выдержит однообразия, его ждут неврозы-психозы и т.д.? Да, Бориса Гройса вспомним про Россию как подсознание Запада (его статью 1989 года), про нашу важнейшую — для всего мира — функцию: давать свободу тем человеческим соблазнам, которые на Западе жестко контролируются и пресекаются.

Будем молоть, что один их рационализм, один этот технический рай и оптимизм — это скука, тоска и беда, так не интересно, и это путь к новым потрясениям; что незаметный фон их размеренной, логичной, моральной жизни ужасней наших иррациональных вывихов и петель?

Ну да, любовью никак не меньше зла сотворено, чем ненавистью, а то и больше — ненависть честней.

Оставлять без воздуха, без возможности конфликта, побега, ухода в сторону — значит, калечить людской род.

Россия — как ее водка, добавляет объема в текущую жизнь. Добавляет вариантов и возможностей… Остановлюсь все же: ни одно из этих слов уже не имеет значения после 24 февраля.

Значения не имеет, бессмысленно, но как быть, например, с огромным сибирским пластом русской жизни, тайной, подпольной, — с людьми, что именно здесь живут еще и потому, чтобы быть незаметными для государства? Сейчас не только про старообрядцев и всевозможных «сектантов», как их именуют государство и госцерковь, не только. Красиво у них так, как нигде, и смерти у них нет, есть разные агрегатные состояния жизни;

подполье бывает не исключительно с крысами.

Как без этой тайной жизни и исканий, без метафизики, до сих пор присутствующей здесь, — ведь все это, созданное наперекор, скрываемое от государства, от мира, от других вообще, сведут если не напрямую к русскому фашизму, то опосредованно — уж точно? Все извилистости ума сведут, кому сдастся отделять в России ее родное от чисто кремлевского?

Нет, это пустое, все же думаю я: ну как это в принципе будет происходить? Всего этого больше не будет, костров с водкой в городах? Нет, будут те самые другие агрегатные состояния,

ты сам это уже наблюдаешь вокруг — что такое вокруг нас сейчас, как не посмертное существование?

И ничего, продолжаем существовать.

2

Под споры о поэтах вспоминаю, помимо тех костров, один из исторических КЭФов (Красноярских экономфорумов) — 2008 года, когда Дмитрий Медведев произнес: «Свобода лучше, чем несвобода». Вообще-то тогда все на КЭФ говорили о модернизации, а в кулуарах чуть не поголовно давали понять, что никому она в реальности не встряла,

и пока в Сибири есть сырье, которое можно выкапывать и выкачивать, конечно же, никакой модернизации не будет. И Россия останется неизменной.

Визит Первого заместителя председателя Правительства России Дмитрия Медведева в Красноярск. 2008 год. Фото: Александр Миридонов / Коммерсантъ

Визит Первого заместителя председателя Правительства России Дмитрия Медведева в Красноярск. 2008 год. Фото: Александр Миридонов / Коммерсантъ

То есть по сцене гуляли либералы, старающиеся вовсе не упоминать пространства, землю, людей на земле. Ведь уже всем стало абсолютно ясно, что главное — наука, знания, креатив. А в содержательной части дискуссий (их там называли панельными), старательно не проговариваемой, сходились в том, что Россия, включая «креативный класс», живет лишь за счет зауральского сырья. Так длился вечный спор славянофилов и западников, спор давно всем известной конструкции; западник сказал бы — лего, почвенник — матрешка. Это полемика воздуха с почвой, текучести со стабильностью, динамики со статикой, времени с пространством. Какой бы, о чем бы спор ни начинался — упремся в это (токари-универсалы тоже всю дорогу пытаются сваять нечто, отличающееся от АК‑74).

К примеру, одна из внутренних матрешек-неваляшек, постоянно этим спором являемая: русские пространства — благо или проклятие? Вот Сибирь — она и развращает Россию, и отупляет, и тормозит (ну а чего, если можно и так: выпивать Сибирь и сжирать Сибирь, и этим жить), она же и скрашивает Россию, позволяет мириться с прочими ее несовершенствами. Именно здесь ее билет в будущее — один Байкал с его питьевой водой, главным ресурсом грядущей эпохи, уже дороже всей ее экономики. Именно тут натурально явлены пушкинские искомые покой и воля — очевидные преимущества перед прочим отформатированным светом. Для покоя и воли здесь есть все, за ними сюда бежали, здесь их находили и находят по сей день.

Озеро Байкал. Фото: Виктория Одиссонова / «Новая газета»

Озеро Байкал. Фото: Виктория Одиссонова / «Новая газета»

Сибирь и Россию невозможно представить порознь, но именно Сибирь, ее сырье позволяют России сегодня вести себя так, как она ведет,

и если когда-нибудь встанет вопрос об изменении этого курса, то единственной гарантией сможет стать именно разделение их — это нам и предъявят как единственный для нас выход, нет? Можно ведь и не напрямую — достаточно просто начать сверху вводить реальную демократию, правовую культуру, уже этого хватит для запуска центробежных сил. Отдельные республики остаются в России лишь потому, что в ней нет единого для всех правового поля, как нет и демократии.

На раздоре почвенников и западников стояла Россия и, казалось, дальше будет стоять: упования продвинутой части народа на движение, на прогресс, на то, что история не круговая карусель, но вектор, — рубятся с надеждами консерваторов и ортодоксов на землю и традицию. «И я между ними в расшитой рубахе». Ну да, посередине мы. Как-то обретаем устойчивость.

С одной стороны, есть неизменная география (правда, она колеблется —
то, к огорчению почвенников, убывает, то прибывает, к их счастью —
рационально необъяснимому), есть одни и те же из века в век топи необъятные с самыми красивыми цветами во вселенной, степи бескрайние, запах лыжной натирки, амбарные замки, разогреваемые подожженной газетой бесплатных объявлений, снег, летящий из-под сцепки вагонов, безориентирная, вся в озерах-оспинах тундра часами под крылом, карты и полководцы, сны об утопленниках в темной воде, бред о былом величии, бронза монументов, грибной дождь вот прямо сейчас — и машины белым дымятся, беседка в саду; и так всегда, всегда одно, неизменное.

А с другой стороны — времени — аргументы и доводы постоянно обновляются и усиливаются. Прогресс.

Сейчас это уже и не аргументы, а технологии, без которых никуда. Если раньше — просвещение, европейский гуманизм, демократия, то сейчас — глобализация, виртуальное, Сеть, и эта технологическая форма жизни просто снимает понятия расстояний, региональной специфики, географии вообще.

Россия, цепляющаяся за пространства и традиции, против Запада с его прогрессом и глобализацией.

Философ Борис Гройс в уже упомянутой статье 1989 года

определил Россию как «подсознание Запада», куда тот помещает свои скрытые воспоминания и страхи, свое деструктивное, необъяснимое.

Исходя из психоанализа, полностью вытесняемое никогда не устраняется и все равно дает о себе знать. Западу с его рационализмом оно не нужно, а у нас оно цветет и пахнет.

Несмотря на перемены в России с 1989-го, несмотря на параболу отношений с Западом, очевидно, что мысль Гройса меткости не теряет, однако же Россия не только объект, она не может являться только чьим-то подсознанием, у нее должны бы присутствовать и свои сознание и подсознание… Или? Ну вот есть у нас те самые почвенники и западники, в последнем великом своем проявлении — Солженицын и Сахаров. И это больше похоже на две России, на два сообщающихся, но автономных сознания. Так было всегда, во всяком случае со времен церковного раскола и Петра.

Александр Исаевич Солженицын. Фото: Википедия

Александр Исаевич Солженицын. Фото: Википедия

Солженицын в уже упомянутой Гарвардской речи разделил Запад и Россию так же, как потом разделит Гройс, только называя другими словами: «Всю жизнь проведя под коммунизмом, я скажу: ужасно то общество, в котором вовсе нет беспристрастных юридических весов. Но общество, в котором нет других весов, кроме юридических, тоже мало достойно человека. (Аплодисменты.) Общество, ставшее на почву закона, но не выше, — слабо использует высоту человеческих возможностей. Право слишком холодно и формально, чтобы влиять на общество благодетельно. Когда вся жизнь пронизана отношениями юридическими — создается атмосфера душевной посредственности, омертвляющая лучшие взлеты человека. (Аплодисменты.)».

Однако нет и не было в России классов и сословий, что раз и навсегда заняли бы сторону времени или пространства, даже глубинные слои, даже крестьянство и старообрядчество; и правительство — то оно выступало «единственным европейцем» (или пусть не европейцем, но все же на стороне времени, движения), то «подмораживало» пространства — для сохранности. Так что это все же наше сознание и подсознание, нельзя жить с одним без другого,

и трение времени о пространство сопровождалось не только войнами, репрессиями, потрясениями, но и песнями великими, книгами, откровениями.

Да, наверняка за временем, движением, прогрессом — правда. Но — кособокая, чреватая провалами.

И вот 24-го пространство, с чего-то заранее программируя и даже празднуя победу, поднялось в атаку, пошло в поход и просто отменило время, будущее. Но этого в принципе быть не может, вселенная устроена иначе, она всегда за движуху и обновление (старики — на то, чтоб помирать, дети — на то, чтоб жить), время не отменимо. Вопрос лишь в радикальности перемен, слома, в милости времени, его скорости; и 24-го почвенная Россия фактически закончила спор.

Ей мнится, что это ее победа, но ей так мнится уже в посмертном существовании. Она самоубилась. Спор закончен.


Томас Манн. Фото: Википедия

Томас Манн. Фото: Википедия

За сто лет до этого такой исход (говоря, впрочем, о Германии) прописал Томас Манн в «Волшебной горе». Масон и либерал, гуманист, сторонник прогресса Сеттембрини на дуэли палит намеренно в воздух, а иезуит и консерватор, отрицающий гуманизм и прогресс (и грядущую глобализацию) яростный Нафта — себе в голову. Это и про нас. Нафта — продукт первой стадии перегонки сырой нефти, это кровь и почва, кровь почвы.

Видимо, Нафта всегда стреляет дважды.

3

Конечно, я излишне драматизирую. Разумеется, для огромной части российского населения продолжается обычная жизнь, «текучка». Но, как понимаете, я не об этом и не о них, не о равнинах и плоскогорьях, реках, елках и пустотах между ними. «Ты носишь имя, будто ты жив, но ты мертв». Или, как у одного русского писателя,— «но ты лох».

И вроде пространство еще продолжает свою идеологическую войну: вот вам возмущение тем, что уехавшие западники не остались собирать клубнику в Польше, а начинают возвращаться в Россию, что суды в провинции (Красноярск, Комсомольск-на-Амуре и др.) вдруг один за другим отменяют штрафы за публичные выступления и оправдывают либералов, что замолчавшие было медиа вновь начинают говорить. И пространство продолжает клепать новые приговоры.

И время продолжает со своей стороны биться, его претензии — уехавших русских к оставшимся, к Бродскому, к Пушкину, к оркам/быдлу — выглядят раз от раза все более нелепыми.

Ну, скажем, это верх остроумия — осуждать Набиуллину и финансовый блок правительства за то, что те делают свою работу лучше генералов и не допустили острейшего кризиса в России — что, безусловно, с точки зрения вечности или революционных перспектив было бы для нее полезней. И при этом обходить вниманием самих себя — ведь если б они не уехали, а остались, продолжали делать свою работу, исполнять свой долг, это тоже было бы, с тех же абстрактных позиций, куда для России полезней. Дело даже не в том, что в ней разное доверие к тем, кто остался и кто уехал.

Просто даже при Сталине, даже в 1938-м репрессии затухали и сбоили — когда тюрьмы переполнялись.

И все минувшие годы, когда задержанных на акциях протеста некуда было распихать, — людей отпускали.

Не то чтобы я предлагал обличителям режима сесть, я просто следую их межзвездной возвышенной логике. Они бы еще Сибирь обвинили в том, что она не отделяется от России — если б за Уральским хребтом плескался океан, она бы и не смогла переходить от мирных методов политики к иным, а если б и перешла, тут же ощутила бы всю их тяжесть.

В общем, позиции спорящих небезупречны, но, повторю,

факт в том, что спор закончен. Во всяком случае, в обозримом будущем. Одна из сторон продолжает уже лишь фантомное существование.

Конечно, найдутся златоусты, и они научат не отличать поражение от победы, и страна останется, замурованная извне, отгороженная изнутри — никто не тронет, близко не подойдет из-за ядерных арсеналов. И дольше века потечет каждый день. Чего еще желать «охранителям» России? К тому же человечество в ближайшем будущем наверняка ждут новые потрясения — нет ничего против того, чтобы они не случились, и они заслонят собой происходящее сегодня.

Но что это может изменить для самих русских? Для тех миллионов разумных и бодрых людей, кто и делает эту страну, вне зависимости от того, где они сейчас находятся? Есть образ России. Есть твое ощущение ее. Есть ее восприятие в мире. И это куда важней изрыгаемого пропагандой. Это просто несравнимо.

Алексей Душутин / «Новая газета»

Алексей Душутин / «Новая газета»

И есть вещи необоримые и необратимые. Например, сделанное Германией во Второй мировой. Ничего ни с чем не сравниваю, очевидно, что масштаб внесенного в мир зла несоизмерим.

Но, не мной замечено, в текущем веке всё — с понижением масштаба. Личности, явления, конфликты.

Для очень многих та война, национал-социализм уничтожили Германию навсегда. И то, что на ее месте сейчас, — или вовсе не воспринимается, или как другая страна. Причем сама та катастрофа вселенского масштаба, из-за которой, собственно, все это и случилось, уже естественным образом, с течением времени, отходит в тень, современники имеют дело с продуктом, пришедшим на смену той Германии, — под долгим внешним управлением, благодаря многолетнему каянию и фрустрации, накоплению комплексов, сознательному искоренению национальной мифологии, вообще всех иррациональных начал, выхолащиванию и обезжириванию, и заполнению всего освободившегося пространства «потребительским раем», новой этикой. Чтобы больше никогда. Никаких повторений.

Остались (но как мировые гении, а то, что они немцы, вспоминают в последнюю очередь) Бах и Дюрер, Бетховен и Кант; остались толстые обомшелые стволы дерев, зеленые, как их хвоя, но сказочных лесов уж нет, и появление Короля эльфов (ольхового) возможно только в пародиях; остались трогательные кукольные домики в деревнях и — придавленные до толщины теней люди. С вшитым чипом мультикультурных ограничений. Этих людей и этой страны не чувствуешь и не видишь.

И ничего не исправить. И ничего уже исправлено не будет — поскольку никого не оживить.

Давайте представим Россию, в которой есть Шаламов, но нет Булгакова и Гоголя.

Дивный новый мир нам всем светит без сомнения, рано или поздно. У него будут безусловные преимущества, и в нем людям будет хорошо, в нем люди будут счастливы — несомненно. Сможет ли Россия без сказок, снов, язычества, вечно клубящейся хмари с ее иллюзиями и чудовищами, без всей этой фигни, жути и мути, столь дорогой нам, без всех пещерных предрассудков и химер, книжек о славном прошлом, глупого детского ощущения счастья, что ты родился именно здесь, — ну наверно.

Сейчас просто нелепо и неэтично оправдываться и спорить, что-то доказывать.

Всё, обнародовано объявление о ликвидации предприятия. Можно, конечно, писать по указанному адресу претензии и предъявы, может, чего и обломится.

4

Рецепты известны. Белинский, из переписки с Гоголем: «России нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!),

Виссарион Григорьевич Белинский. Фото: Википедия

Виссарион Григорьевич Белинский. Фото: Википедия

а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, 

и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

И действительно — вроде все просто, не надо никаких этих сложностей и умствований, «особых путей» — довольно лишь одинаково для всех работающих законов, элементарного нормально функционирующего правового поля. Уже лишь к нему пакетом идут уважение к чужой собственности, скучный порядок, внимание к быту.

Но есть два вопроса. И в 1847-м, и в 2022-м Российское государство только и существовало за счет этого ужаса и унижения, грязи и навоза, хоронящих зачатки правовых гарантий всех и всего; российские товары, российский металл, российское сырье конкурентоспособны на мировых рынках только за счет занижения себестоимости — а его обеспечивают этот ужас и бесправие.

Только этот ужас и бесправие позволяют Кремлю надувать щеки во внешней политике. А правовая культура просто перечеркнет Россию.

Пример: в Красноярском крае, плавящем алюминия больше всех в мире, золото, серебро, платину, никель, медь и т.д., — из-за загрязнения воздуха людей ежегодно гибнет столько же, сколько за 8 предшествующих лет погибло гражданских лиц из-за обстрелов в Донбассе: сравните данные от СК о жертвах Донбасса и данные от профильных институтов РАН, Минздрава России и Роспотребнадзора о жертвах мирного Красноярска. Если в Россию придут право и справедливость, разумеется, эту бизнес-лавочку прикроют.

Потому что в правовом поле невозможно кому-либо делать деньги на здоровье и жизнях других людей.

КрАЗ. Фото: Александр Кузнецов / для «Новой газеты»

КрАЗ. Фото: Александр Кузнецов / для «Новой газеты»

Россия, однако, зиждется на таких грязных сырьевых производствах, и она просто лишится источников существования. И вопрос, собственно, в том, что может заставить Российское государство принять лекарство, которое его определенно уничтожит?

И второй вопрос: откуда этому лекарству взяться, если в нашей культуре можно найти почти все, но вот такого препарата в ней, увы, зияюще нет? И наш человек за упоминание закона и суда, как и век, и два века назад, может только плюнуть — хорошо если не в глаза упоминающему. В глаза, впрочем, было бы справедливей, потому что это исключительно ложь и лицемерие.

Есть в нашей культуре энциклопедически исчерпывающе о беззаконии окружающего мира, о равнодушии вселенной. О том, как существовать подо всем этим льдом. О совести, душе, страданиях. О том, как детей убивают и посылают на смерть, а не о том,

что достаточно их родить и воспитать, вообще достаточно жить, а не воевать.

Список загадок русской жизни — почему у нас все так, а не иначе, не как у людей — самый, наверное, обширный. Как велико и многообразие истолкований этих загадочных явлений. Что предлагается цветущей сложности взамен, примерно ясно.

Вы представляете, сколько в России мужчин среднего возраста с крепкими затылками, золотыми цепями, «Юмором FM» в машине, что мутят серые схемы, «всегда на позитиве», политикой не интересуются (если только в прикладном смысле, денежном), неплохо себя чувствуют при любых губернаторах (а президент всегда один), патриотичных безусловно, спортивных, хоть и при пивных брюхах, а по воскресеньям и православных? Сколько в России женщин таких мужчин, детей, родителей? Таких вроде по всему миру немало, и в Америке.

Ага, расскажите такому типичному россиянину про право и закон, про то, как в Америке.

Он прищурится и, если будет в благодушном настроении, скажет, что все это фигня, все законы — под усредненного индивидуума, без учета порывов широкой русской души,

и должно быть что-то еще, что Запад от нас скрывает. Какая-то его тайна, мутка, фишка. Ну если у нас есть, должна же быть и у них?

Владимир Францевич Эрн. Фото: Википедия

Владимир Францевич Эрн. Фото: Википедия

5

В 1914-м, с началом Первой мировой, Владимир Эрн сначала произносит речь на публичном заседании Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева (6 октября), а потом публикует в «Русской мысли» свой знаменитый текст «От Канта к Круппу», где почти математически доказывает, что зверства немецкой военщины, милитаризм и агрессивность Германии прямо порождены немецкой культурой, что «генеалогически орудия Круппа являются внуками философии Канта».

Не сомневаюсь, что сейчас точно с такой же основательностью можно показать, как из русской культуры практически неминуемо следует 24 февраля.

Или как русские колыбельные в деревнях программировали младенцев на военные преступления в будущем, на гопничество и садизм.

Или можно доказать, как вообще все войны, начатые христианами, вытекают из Библии. Там — и империализм, и человеконенавистничество, и пропаганда экстремизма с терроризмом, включая международный. В книгах вообще все есть. Непосредственно в сегодняшнюю тему, насчет Украины и украинцев, России — у Достоевского, Бунина, у Астафьева… пожалуй, остановлюсь.

И что? Писатели тоже, некоторым образом, люди, и они вправе были иметь мнения, не совпадающие с вашими. И в прочих национальных литературах о соседних нациях немало доброго сказано, так уж складывается повсеместно на Земле. И что дальше делать с этими империалистическими элементами?

Мы что, станем лучше, избавившись от книг?

Николай Васильевич Гоголь. Фото: Википедия

Николай Васильевич Гоголь. Фото: Википедия

Виновата ли культура, что ее использует политика, вопрос непростой, но как «разоблачение» Бродского поможет Украине? Как это остановит ракеты и снаряды? Не размывает ли это ответственность и вину?

Оксюмороны случаются только на письме, а в жизни все как-то само собой проясняется, и у нас нет вопросов, почему один из главных романов о России так называется — «Мертвые души», пусть речь о мертвецах в том числе — ведь души не умирают. Каждому здесь понятно, о чем это, тем более понятно сейчас, когда мы оказались в ином агрегатном состоянии, нечто вроде потустороннего существования. «Энциклопедия русского национального характера», «русской жизни» и т.д. — это всё о «Мертвых душах». И всё у нас тут, значит, и мы все, значит, — уничтоженные наполовину или на две трети «Мертвые души». Причем сожжено и не воплощено то, что ближе к нам, больше мы.

Что такого про нас понял Гоголь, что предпочел сжечь сочинение?

И что в итоге-то, вот прямо сейчас? Все было напрасно? Вся Россия?

Нам бы самое время о себе поплакать, а не о наших классиках.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow