Среди критически мыслящих русских людей сейчас происходит понимание очень важной вещи. Когда, так или иначе, нынешняя система окажется свернутой — этого будет совершенно недостаточно, чтобы в страну пришли демократия, свобода и просвещение. Дайте народу честные выборы, сменяемость власти, устраните коррупцию, и вы увидите «прекрасную Россию будущего» — с этими установками российская оппозиция жила последние десять лет. Однако на фоне народных настроений, сопровождающих «специальную военную операцию», стало вполне очевидно, что и без всего перечисленного население чувствует себя если и не «прекрасно», то вполне в свое удовольствие.
Большая часть страны вообще не испытывает заметных неудобств от всех тех атрибутов, что сопровождают режим «осажденной крепости». Люди без тревоги, даже с неким азартом восприняли факт международной изоляции;
спокойно смотрят на поступающую из зоны спецоперации статистику новостей; не увидели никаких проблем в запрете независимых медиа и в блокировке социальных сетей.
И не просто принимают, а поддерживают, порою даже играя на опережение репрессивной системы. Когда большая часть независимой российской политики и медиасреда подались в вынужденную эмиграцию, то заметно расширился поиск «внутренних врагов». Например, из «низовой инициативы» пошел поток доносов на оставшихся независимых художников и их выставки.
Жизнь в «осажденной крепости», режим цензуры, подполья — все это для русских людей оказалось естественным. Не возникло даже вопроса: зачем? Как будто диктат нынешней власти принимается ими каким-то абсолютным, гипнотическим образом. В целом — без всяких «как будто». Прав был Аристотель, когда писал, что нигде тирания не находит себе такой поддержки, как в народном согласии. Наглядное подтверждение — русский мир, добро пожаловать!
* * *
9 мая, Санкт-Петербург. Фото: Алексей Душутин / «Новая газета»
Вопросы, которые ставят перед собой критически мыслящие люди, сегодня изменились. К чисто политическому контексту все больше добавляется антропологии и психологии.
Все понимают, что ни один самый правильный демократический институт не будет работать там, где сознание пребывает в глубоком подполье.
И понимают, что от простой доступности окружающего мира это подполье не излечивается. Сколько лет, с начала 90-х годов, русский человек мог разъезжать и смотреть любые страны, мог прочесть любую книгу, смотреть сколь угодно авангардный спектакль или фильм. В конце концов, мог пойти на выборы и проголосовать за кого угодно. Все это не помогло его просвещению. Но лишь стоило русской диктатуре зашевелиться, расправиться, подать голос — и он тотчас отозвался фаталистичным согласием претерпеть все, что она ему ни предпишет. Пошел за ней, как те обезумевшие дети из легенды пошли за крысоловом.
* * *
Фото: Павел Смертин / Коммерсантъ
Как вытащить сознание из подполья? С учетом, что про открытость окружающего мира можно теперь надолго забыть. Часто говорят об исцеляющем чувстве коллективной вины. В нем действительно видят некое терапевтическое средство. Проживая коллективную вину, население страны должно проникнуться сожалением о том, что столько веков безгласно потакало тирании своего государства. А после сожаления — начать преображаться и наверстывать упущенное.
Нет причин сомневаться, что коллективное переживание последствий, оставленных страстями и преступлениями, оказывает на всех людей и во все времена глубокое и преобразующее воздействие. Меняется и перестраивается сам культурный код общества, эта основа всякой идентичности. Хорошо известен пример, как во второй половине ХХ века через «работу вины» весьма радикально изменилось мировоззрение целой европейской страны.
Но еще более показательный, уходящий в истоки всей нашей цивилизации пример — древние греки с их постоянной практикой совместного катарсиса посредством искусства трагедии.
Античный зритель вступал в отождествление с героем, которому всегда, без исключений, сопутствовали преступление, вина и последующая расплата. Эмпатически переживая судьбы царя Эдипа или Медеи, до самой финальной и несчастной их точки, этот зритель в итоге достигал дионисического спокойствия.
Преступление и вина, сделавшиеся предметом искусства и созерцания, — вокруг этого и возводилась великая культура. Древние греки, а за ними и римляне сумели и не отвернуться с отвращением от своей «темной стороны», и не занялись ее оправданием — они преобразовали себя на ее фоне и выработали тот известный стиль стоической воздержанности, которому и теперь навряд ли найдется что-то равное.
* * *
«Русский мир», конечно же, хорошо знаком с идеей коллективной вины. В конце концов, этот мир много времени был по преимуществу христианским, а для христианства мысль о первородном грехе, бремя которого неизбежно все несут, — основа основ. Идея вины порой выносится как главнейшая, центральная в деле душевного спасения. У Достоевского его старец Зосима из «Братьев Карамазовых», прототип оптинских старцев, проповедует: сделай себя самого за всех людей на земле виноватым и поймешь тогда, что оно так на самом деле и есть. В этом спасение, в этом венец пути для всякого на земле человека.
Лев Толстой
Вообще в русской литературе без вины не обходится практически нигде. Концентрированный разбор ее, буквально анатомическое препарирование, — в «Воскресении» у Льва Толстого. С показом действительно терапевтического, преобразующего ее эффекта.
Да, в «русском мире» идея вины отлично известна. Но входит ли она как имманентная часть в тот народный культурный код, которым по умолчанию формируются смысловые реакции множества индивидов? Другими словами,
входят ли в культурный код русского человека ориентиры на христианство и аксиологию русской литературы?
Вопрос совсем не риторический, потому что при взгляде на современную версию «русского мира» мысли о христианстве и литературе приходят в последнюю очередь.
* * *
Возможно, в русской православной версии христианства чувство вины оказалось слишком отчуждено от человека. В том смысле, что церковь, приватизировав и сделав своим таинством отпускание вины, сняла бремя персональной трагичности и ответственности с прихожанина. Получая возможность периодического «обнуления» своей темной стороны через власть святых авторитетов, человек получает невероятное облегчение и вместе с тем невероятное упрощение того процесса, который называется «работой вины». Ведь за эту работу берется многовековое благословенное Ведомство, которому вполне под силу превратить личную экзистенциальную драму в составной элемент «фабрики» по спасению душ. Возможно, все это и приносит свои плоды в «ином мире», как уверяет само Ведомство. Однако здесь, в «русском мире», мы смотрим на то, что к спасенной душе имеет отношение очень слабое. Как на принципах нумерологии возводится циклопический храм вооруженных сил: размер диаметра купола дает скрытое указание, во сколько часов и минут был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии в 1945 году. В то время как девочку, вышедшую к церкви с плакатом: «Не убий», — солдаты Росгвардии немедленно кидают в автозак.
Фото: Евгений Демин / Коммерсантъ
Другими словами, в расхожем христианском культурном коде «русского мира» навряд ли мы обнаружим: «Сделай себя самого за всех людей на земле виноватым…»
Как философ Николай Бердяев сказал об этом: люди такой формации могут быть очень «православными», но они очень мало христиане.
И если уж нам ожидать спасительную «работу вины», то придет ли она оттуда?
* * *
Что касается русской литературы, «великой и бессмертной». Если мы намерены найти в ней удачные примеры для нашей темы, то, безусловно, найдем их. Смысл всякой литературы не столько в том, чтобы показывать воодушевляющие образцы, но и главным образом — чтобы фиксировать в слове те самые глубокие паттерны существования, до которых простому смертному, не наделенному интуитивностью большого художника, крайне сложно добраться. Эти паттерны далеко не всегда лицеприятны. В литературе, как и в бессознательном, содержится и все самое высокое, и самое зловещее.
При взгляде на сегодняшнее состояние «русского мира» мы спрашиваем:
возможно ли здесь, среди этих безразличных людей, появление коллективной вины? Ведь речь не про частные случаи — речь о явлении в масштабе культурного кода, в самом общем масштабе.
Обращение к нашим классическим романам позволяет утверждать: да, возможно. Но вот о какой вине речь. Если мы желаем найти нечто такое, что испытывал интеллигентный Нехлюдов из «Воскресения», то это вряд ли. Осуждать себя самого и всю ту систему, частью которой являешься, — это для «русского мира» редкий случай. Себя — еще ладно; но вот всю систему, весь этот «третий Рим» — действительно, из ряда вон. А не осуждая, не виня систему, человек и себя самого, в конце концов, сможет без труда оправдать, со своей совестью примириться: ведь не я один такой, ведь все так устроено, а я — лишь малая от этого часть, что я могу?
Утро Нехлюдова. «Воскресение». Художник Л. О. Пастернак
Сколько продлилось осуждение советской репрессивной машины после того, как в конце 80-х открыли для людей свободу слова? На коллективном уровне практически нисколько. Прочел русский человек несколько статей в журнале «Огонек», возможно, местами и «Архипелаг ГУЛАГ» — повздыхал и забыл. С одной стороны, ведь если бесповоротно все это осудить, то неизбежно придешь к вопросу: а почему ж мы так долго терпели такое зло? С другой стороны, не может же великий «третий Рим» быть такой вот «адской кухней»; видимо, не все так однозначно и не видим мы всей картины, а потому — что и судить? В общем, все как сейчас.
Никто никого к покаянию не призвал и сам не пошел. И церковь православная смолчала — все как всегда.
Но есть и другого рода чувство вины, в литературе русской гениально представленное. Не за то, что зло совершил или мимо зла прошел безразлично. Это вина за то, что не вышел величием. Как сказано в известном романе, не потянул на Наполеона. Да, с учетом наших реалий кажется, что «Преступление и наказание» — это центральный, осевой текст «русского мира». По крайней мере, сейчас. Все то же разрешение «крови по совести» и во имя того же вопроса: «Тварь дрожащая или право имею?»
Весь пафос страдания и сожаления Родиона Раскольникова идет не с того, что убил и ограбил, а что не может этого вынести и дальше свой путь к «высшему человеку» держать. Что не по уровню «высшего человека» он оказался. Если же такому чувству искать аналогию в коллективном масштабе «русского мира», то вспомним, что нередко можно было слышать лет 30 назад от задумчивых россиян, с недоверием поглядывающих на перестроечные попытки вывести страну из диктатуры единой советской нормы. Они не вспоминали о том, как миллионами люди исчезали в лагерях. Не вспоминали о закрытых границах и о том, что совсем недавно было только одно разрешенное представление о вещах. Они говорили, с очевидным сожалением, примерно так: «Какую страну про…али!»
Если в «русском мире» и была когда-то пережита коллективная вина, то вот таким образом. Вина за то, что не удержали величия сверхдержавы и сверхидеи. Как у студента Раскольникова: не по себе ношу выбрал.
Впрочем, сейчас этой вины уже нет. Величие восстановлено. Образно говоря, и старушка убита, и совесть не мучает. Русский коллективный человек успешно переступил черту, на которой надломилась сложная и драматичная личность Родиона Романовича. Очевидно, не зря в последние десятилетия из «русского мира» усиленно изгонялись и сложность, и драматичность.
* * *
Что в итоге. Нам вряд ли стоит ожидать, что сострадание и чувство вины появятся в «русском мире» неким естественным образом, из внутренних душевных запасов. Эти запасы или пусты, или на сегодняшний день заполнены непререкаемым мессианским возбуждением. Правда, это возбуждение настолько ранимо и по-младенчески капризно, что заботливым властям приходится угрожать автозаками и уголовным судом за его дискредитацию.
Ни столетия христианства, ни гениальные явления высокой словесности не выведут сегодня «русский мир» на катарсис. Очевидно, они для него только и были что искусной надстройкой, не затрагивающей сил, что лежат в фундаменте. Тем не менее катарсис возможен. Если драма не работает в качестве рефлексивного, созерцаемого представления, как в свое время в античной трагедии, — она сработает в качестве реальности.
